При жизни Бальзак и Дюма соперничали в сумасбродствах и мерились славой. И хотя простые читатели глотали книги и того и другого не отрываясь, утонченные эстеты и того и другого упрекали в излишней плодовитости и неправдоподобии интриг. С Бальзака и его произведений эти обвинения в конце концов сняли, а вот к сочинениям Дюма любители безупречного стиля и глубоких размышлений до сих пор относятся сдержанно. Его кухня кажется слишком тяжелой, его не воспринимают всерьез, считают «развлекательным» писателем, наспех стряпавшим один приключенческий роман за другим.

Мне показалось интересным провести исследование различий, существующих между двумя этими каторжниками пера, обреченными до конца света завораживать читателей своими историями. И в этот раз, как, впрочем, и всегда, пришлось обратиться в поисках нужных мне сведений к работам выдающихся предшественников: Клода Шоппа, Даниеля Циммермана, Андре Моруа, Анри Клуара, Алена Деко, многих других – всех, кто прослеживал буквально шаг за шагом биографию Дюма и изучал ее с безукоризненной точностью и проницательностью, частично реабилитировав писателя. Однако этот безусловный классик так велик, так разнообразен, полон таких противоречий, что я счел возможным и сам принять участие в восстановлении репутации писателя, который одних восхищает, других возмущает. Удивляться нечему – разве может автор, хоть сколько-нибудь размышляющий о своем ремесле, остаться равнодушным к страданиям и радостям человека, всю жизнь посвятившего таинственным битвам сочинительства?

В годы царствования Людовика XV у человека более или менее знатного происхождения после того, как он промотал свое состояние и истощил терпение друзей, еще оставалась возможность вернуть себе утраченное положение и наполнить карманы, отправившись в колонии. Именно такой путь избрал для себя в 1760 году беспечный кутила Александр Антуан Дави де ла Пайетри, потомок нормандского дворянского рода и маркиз королевской милостью. Было ему в то время сорок шесть лет. На Сан-Доминго[1] жил его брат Шарль, управляющий сахарным заводом и работорговец, – оба занятия были в те времена столь же почтенными, сколь и прибыльными. Однако Александр Антуан с братом не ладил и, прибыв на остров, предпочел действовать самостоятельно. Он купил плантацию под названием «La Guinodée» в Тру-Жереми, на юго-западном берегу острова, открыл собственное дело и выбрал наложницу из числа самых красивых рабынь в округе. Чернокожая Мари Сессета была грациозной, но с крутыми бедрами. Она быстро забрала власть в свои руки и стала заправлять всем в доме хозяина, за что ее наградили прозвищем «Мари из усадьбы» – «la Marie du mas», вскоре превратившемся в «Marie Dumas» – Мари Дюма. Надо отметить, что многочисленные и разнообразные обязанности по дому нисколько не мешали Мари Дюма усердствовать и в постели. На редкость плодовитая, она произвела на свет одного за другим четверых детей: двух мальчиков и двух девочек. Старший, родившийся 25 марта 1762 года и нареченный Тома Александром, с младенчества рос таким здоровым и бойким мальчуганом, что отец привязался к нему сильнее, чем к другим, несмотря на темный цвет кожи и курчавые волосы малыша.

Казалось, жизнь в чужих краях улыбается маркизу, его самого, его подругу-невольницу и их потомство ждет самое радужное будущее, но… в 1772 году над островом пронесся тайфун, разоривший плантации и убивший или разогнавший сотни рабов. За тайфуном последовала эпидемия дизентерии, унесшая жизни многих, кому посчастливилось уцелеть в первом бедствии, а среди них – и Мари Дюма. Александр Антуан, на которого разом обрушились и траур, и разорение, еще некоторое время пытался противостоять судьбе, но в конце концов совершенно пал духом и решил вернуться во Францию. К тому времени ни одного из его братьев в живых не осталось, и он надеялся, оказавшись на месте, собрать хоть какие-то крохи наследства. Денег на дорогу у него не было, и ради того, чтобы вернуться на родину, ему пришлось продать более удачливому колонисту своих четверых детей. Правда, в договоре уступки было оговорено особое условие, касавшееся его любимца Тома Александра. Отец оставил за собой право выкупить сына через пять лет за ту же цену, что ему за ребенка дали.

Вернувшись в метрополию после двенадцати лет отсутствия, Александр Антуан поначалу чувствовал себя сбитым с толку и даже нескрываемо разочарованным. Он успел привыкнуть пользоваться рабским трудом, привыкнуть к тому, что хозяйство в его доме ведет деятельная и покладистая негритянка… А что ему оставалось теперь? За неимением рабыни, которая занималась бы домом и удовлетворяла его желания, бывший рабовладелец нашел-таки и на родине привлекательную молодую женщину белой расы, согласившуюся исполнять при нем двойные обязанности покойной Мари Дюма. Эту женщину, которая стала для него одновременно и прислугой, и любовницей, звали Франсуазой Элизабет Рету. Александр Антуан, которому к тому времени было уже под шестьдесят, очень хотел сделать ей ребенка, чтобы скрасить старость, но боялся, что у него это уже не получится, и, повздыхав о благословенных временах Сан-Доминго, надумал туда отправиться. Что заставило его так внезапно пойти на немалые расходы – запоздалое раскаяние или ностальгия? Как бы там ни было, в 1776 году он был уже на острове, где выкупил Тома Александра, привез его в Сен-Жермен-ан-Ле, где к тому времени обосновался, и признал своим внебрачным сыном, записав под именем Тома Александр Дави де ла Пайетри. Разлученный с братьями и сестрами, которые не понадобились отцу и остались на острове у чужих людей, подросток блаженствовал, наслаждаясь положением настоящего господского сына: он получал образование, с ним обходились уважительно, он не знал недостатка в деньгах.

В 1784 году, когда маркиз и его «экономка» перебрались в Париж, двадцатидвухлетний Тома Александр последовал за ними и с головой окунулся в столичные развлечения. Ему не терпелось все попробовать, ему хотелось везде успеть, и его можно было встретить не только в гостиных, но и в игорных домах. Его высокий рост – пять футов девять дюймов,[2] смуглая мулатская кожа, искрометный взгляд, изящество и легкость движений, а главное, репутация неутомимого любовника, какую приписывают всем темнокожим, – все это по отдельности, а тем более вместе взятое кружило головы парижанкам, жаждущим экзотических приключений. Успех темнокожего «пришельца» у женщин выводил из себя многих аристократов, которые не желали относиться к нему как к равному, отказывались признавать «своим» и за спиной называли «негром» и «ублюдком». Как-то раз, когда Тома Александр был с дамой в ложе Оперы, какой-то дерзкий мушкетер попытался заговорить с его спутницей. Дама сказала, что мушкетер ей мешает, и обратила его внимание на то, что она не одна. «Ах, простите! – воскликнул в ответ мушкетер. – Я принял этого господина за вашего лакея!» Задетый оскорблением, Тома Александр схватил наглеца и, без труда подняв его, бросил через барьер ложи в партер, прямо на зрителей. Дуэль была неизбежна, и она состоялась. Противники дрались на шпагах. Мушкетер, раненный в плечо, не стал продолжать поединок, и легенда о бесстрашном красавце-мулате пополнилась историей первой победы. Порой, желая продемонстрировать свою физическую силу, Тома Александр засовывал четыре пальца одной руки в дула четырех ружей, поднимал их на вытянутой руке и держал перед собой горизонтально в течение нескольких минут – вот такие были у него забавы. Но и всерьез он был известен как превосходный фехтовальщик, меткий стрелок и отличный наездник. Рассказывали, будто он способен развлечения ради, сидя верхом, подтянуться на балке манежа и приподнять своего коня, зажав его между ног.