Александр на это ответил, что не вполне уверен в том, жив ли он еще, но, «во плоти или тенью», непременно явится завтра к Нодье в назначенный час. Этот обмен шутками лишь отчасти забавлял его. С одной стороны, он опасался, что приступ холеры – подлинной или мнимой – лишил его созидательной силы, с другой – королевский адъютант, господин де Лавестин, сообщил ему о том, что всерьез обсуждалась возможность его ареста. Близкие к трону друзья советовали ему уехать за границу, два-три месяца попутешествовать и возвратиться в Париж не раньше, чем его безумные выходки забудутся. Совет превосходный, только хорошо бы, чтобы эта поездка за пределы Франции принесла какой-нибудь доход! Александру давно уже хотелось побывать в Швейцарии, мирной и демократической стране. Почему бы не привезти оттуда два полновесных тома впечатлений? Неизменно практичный, он поговорил об этом с книготорговцем Госленом, но тот, упрямый словно мул, и слышать ни о чем не хотел. «Швейцария, – заявил он, – страна затрепанная, о ней больше нечего сказать. Там уже все побывали». Однако Александр не отступил от своего намерения. Он сторговался с Арелем, выручив за рукопись «Сына эмигранта» три тысячи франков, получил вексель еще на две тысячи, одновременно с этим выправил паспорт для себя самого и паспорт для Белль, после чего начал спешно готовиться к отъезду.

Прежде всего он намеревался уладить свои сердечные и семейные дела. Пока его главная любовница, в полном восторге от ожидавшего ее приключения, суетилась среди чемоданов, он навестил другую, свою милую Иду, которую продолжал время от времени баловать своим вниманием, сжал ее в объятиях и осыпал поцелуями, пообещав, что разлука будет краткой и он вернется еще более влюбленным, чем когда-либо прежде. Томившийся за стенами пансиона сын, маленький Александр (ему к этому времени исполнилось восемь лет), тоже получил причитающуюся ему порцию ласк и нежных слов. Дюма успел даже ненадолго забежать к дочери, Мари-Александрине (полутора лет), которую они с Белль отдали на воспитание няне, и наконец нежно склонился над полупарализованной матерью, заверяя в том, что отданы все необходимые распоряжения и приняты все необходимые меры для того, чтобы в его отсутствие она ни в чем не нуждалась. Проявив себя, таким образом, как нежный возлюбленный, добрый отец и заботливый сын, Александр, должно быть, почувствовал, что теперь он в ладу с самим собой. Тем не менее он довольно безрадостно отправлялся в это своего рода изгнание, которое навязали ему в наказание за то, что он не всегда придерживался того же мнения, что и правительство. Его отцу, генералу Дюма, некогда тоже пришлось испытать на себе последствия оскорбительного недоверия властей. Но в те времена речь шла о Наполеоне, Александру же приходится иметь дело всего-навсего с Луи-Филиппом. В этом вся разница!

Вечером 21 июля 1832 года он сел в дилижанс вместе с Белль, которая тотчас прижалась к нему, радуясь этому одновременно сентиментальному и политическому путешествию. Александр был доволен тем, что хотя бы она по крайней мере воспринимает выпавшую на его долю немилость как подарок небес.

Едва успев ступить на благословенную швейцарскую землю, Александр почувствовал себя окрепшим и словно бы даже помолодевшим. Им овладело столь всепоглощающее любопытство, что обычные писательские заботы отступили, словно принадлежали кому-то другому, а у него самого осталось одно-единственное желание: до предела распахнуть глаза и уши и впитывать все, что можно узнать в этом новом мире. «Путешествовать, – напишет он, – означает жить в истинном смысле слова, означает забыть о прошлом и будущем ради настоящего; это означает дышать полной грудью, наслаждаться всем, завладеть мирозданием, словно вещью, принадлежащей тебе».[57] Охваченный ненасытной жаждой познания, он неутомимо разглядывал пейзажи и выдающиеся исторические памятники, не переставал выспрашивать местных жителей о том, как они живут и что помнят. Он поднимался в горы, участвовал в охоте на серну и ловле форели с фонарем, завязал дружеские отношения с британским подданным, который вскоре будет убит у него на глазах во время дуэли с коммивояжером-бонапартистом.

Дюма удостоился высшей чести – он встречался с Шатобрианом, добровольным изгнанником, который сказал, что готов вернуться во Францию в том случае, если, к несчастью, окажется, что герцогиня де Берри арестована и нуждается в его защите. Преклонение Александра перед автором «Гения христианства» было так велико, что ему показалось, будто он различает у этого отъявленного сторонника легитимистов проявление здравого демократического смысла. Кроме того, ему выпало счастье быть представленным Ортанс де Богарне, дочери императрицы Жозефины и матери Луи Наполеона Бонапарта. Она пригласила его на обед, и Александр был совершенно очарован этой великосветской дамой, столь тесно связанной с наполеоновской славой. Когда все встали из-за стола, он, набравшись смелости, попросил ее сесть к роялю и исполнить романс собственного сочинения. «Вы покидаете меня, стремясь к славе», – начала она, и ему показалось, будто он слышит голос сестры, которая пела тот же романс, когда Александру было пять лет. Растроганная тем, насколько он перед ней преклоняется, Ортанс де Богарне пригласила его снова прийти к ней на следующее утро; в тот день, прогуливаясь с ней по парку, он заговорил о политике и попытался объяснить собеседнице, что является «республиканцем-социалистом», а следовательно, человеком, приемлемым в обществе, в отличие от «республиканцев-революционеров», повинных в глубочайших заблуждениях и жесточайшем насилии. По его разумению, счастье простых людей вполне согласовывалось с сильной и справедливой властью. Для главы государства самое важное – уметь примирить правосудие и милосердие, заботу о поддержании порядка и доброжелательность. Ортанс де Богарне позабавили эти разумные высказывания, она вспомнила о политических чаяниях своего сына и спросила Александра, что бы он посоветовал Луи Наполеону Бонапарту, если бы тому захотелось добиться власти. «Я посоветовал бы ему просить отмены его изгнания, купить землю во Франции, сделать так, чтобы его выбрали депутатом, попытаться благодаря своему таланту получить большинство в палате и воспользоваться этим для того, чтобы низложить Луи-Филиппа и быть избранным королем вместо него». В благодарность за этот добрый совет она показала Дюма реликвии, которые хранила со времен Империи. Стоя рядом с ней, он уже толком не понимал, где находится – в светской гостиной или в музее, увековечившем славу Наполеона.

Несколько дней спустя у него снова появился повод для восторга, на этот раз совершенно иной. Дюма гулял в горах над Шамони, среди ослепительно сверкающих ледяных глыб. Проводник Жак Бальма рассказывал ему о восхождении на Монблан, которое совершил вместе с доктором Паккаром в 1786-м, годом раньше Соссюра. Александр, совершенно очарованный, любовался белизной вечных снегов и одновременно восхищался мужеством человека, первым ступившего на них. Когда Александр вновь спустился в долину, он чувствовал себя так, словно омылся чистотой и вместе с тем набрался сил.

Белль не сопровождала его на самых опасных прогулках, но радовалась, видя, как он окреп и повеселел, каким снова сделался решительным и смелым. После трех месяцев скитаний по Швейцарским, Французским и Итальянским Альпам Александру внезапно захотелось снова окунуться в парижское варево, где вперемешку кипели литература и политика. За время его отсутствия холера окончательно пошла на убыль; было назначено новое правительство Су, в котором Тьер стал министром внутренних дел, а Гизо – министром народного просвещения; Франция использовала армию для того, чтобы заставить Нидерланды признать независимость Бельгии… Но самой важной новостью для Александра был провал пьесы «Сын эмигранта», которую начали играть, пока он был в Швейцарии. Освистанный уже в день премьеры, спектакль продержался всего девять вечеров, и, несмотря на то что имя Дюма не стояло на афише, именно его журналисты обвиняли в полном отсутствии воображения. «Подобные пьесы не стоят даже того, чтобы их обсуждали, – читаем мы в „Constitutionnel“, – от них надо отделываться как можно скорее, как отбрасывают ногой мерзкий предмет. До чего мы дошли, если имя талантливого человека оказалось привязанным к этой пьесе словно к позорному столбу? Правда, на этот раз писатель обрел наказание в самом своем проступке: похоже, весь его талант здесь и угас».