По совету Грасса, Александр отправился с визитом к нижегородскому губернатору, генералу Муравьеву. Тот пригласил писателя выпить чаю в обществе именитых горожан. Едва он уселся среди других гостей, как лакей объявил: «Граф и графиня Анненковы». Дюма вздрогнул. Это имя пробудило в нем далекое воспоминание: не те ли это самые два персонажа – заговорщик-«декабрист» и молодая француженка, чью историю он рассказал в одном из своих романов? Генерал, взяв француза за руку, подвел к новоприбывшим и сказал в качестве представления: «А вот герой и героиня вашего „Учителя фехтования“». Александр вскрикнул от удивления и кинулся обнимать этих двух улыбающихся призраков. Они были помилованы царем Александром II – после того, как провели тридцать три года в Сибири!
Потребовался бы не один месяц на то, чтобы проникнуть во все тайны Нижнего Новгорода, но Александр не мог себе позволить такой неспешности. Три дня спустя он покинул эту столицу торговли и смешения племен, чтобы продолжить свое медленное скольжение вниз по «матушке» Волге: Казань, Саратов, Царицын, Астрахань – вот он уже на берегу Каспийского моря… Неужели это все еще Россия? Пестрая мозаика народов и религий заставляла в этом усомниться. Ну что, скажем, общего между москвичами и жителями Астрахани?
На свое счастье, путешественники прибыли в эти южные края вовремя и смогли присутствовать при большом лове осетра. «Существуют две вещи, ради которых и самый скупой из русских всегда готов на любые безумства, – замечает Дюма, – это икра и цыгане». Александр весьма оценил вкус икры, но остался совершенно равнодушен к чарам цыган, «этих созданий, – уточнил он, – которые поглощают состояния юношей из хороших русских семейств».
Дальше путешествие продолжилось по суше. Александр отметил поначалу для себя, а потом и для других, что существуют два способа стряхнуть апатию русского кучера: выдать себя за генерала, пусть даже французского, или, если потребуется, стегать извозчика кнутом и колотить его кулаками по спине.
В конце октября Дюма присутствовал при совершении буддистского обряда у калмыцкого князя Тумена. Вспоминая варварский грохот, от которого едва не оглох, Александр пишет: «Я оказался среди всех этих дребезжащих колокольчиков, звенящих цимбал, гудящих гонгов, грохочущих барабанов, воющих раковин, ревущих труб и уже готов был поклясться, что присутствую на каком-нибудь шабаше, которым управляет Мефистофель собственной персоной».
По местному обычаю мужчины в знак дружбы должны были потереться носами между собой. Александр последовал этому обычаю, заметив потом мимоходом, что проявил изрядную ловкость, поскольку «нос калмыков, как известно, не самая выдающаяся часть их лица, и не так легко до него добраться между широких его щек – этих двух костистых выступов, которые охраняют приплюснутый нос подобно двум оборонительным сооружениям». Александр с удовольствием произвел бы подобное соприкосновение и с маленьким носиком восемнадцатилетней супруги князя Тумена, но подобная фамильярность была запрещена протоколом. «Я было попытался потереться носом о нос княгини, но меня предупредили, что эта форма вежливости принята только между мужчинами. Как я сожалел об этом!..»[94]
Дюма утешился, любуясь чудесами верховой езды, которые показывали калмыки, бешеными верблюжьими гонками, плавным и стремительным полетом обученных соколов, преследующих в небе дюжину лебедей, и величественными движениями воинов, исполняющих национальные танцы. Князь показал французским гостям свой табун из десяти тысяч диких коней и угостил их любимым калмыцким кушаньем: сырой кониной, приправленной луком, перцем и солью. Александру понравилось это блюдо с крепким запахом, но он поморщился, когда пришлось глотать кумыс.
Когда обед подходил к концу, триста всадников, собравшись перед дворцом, выпили за здоровье французского гостя, издавая оглушительные крики «ура!». Для того чтобы ответить на их приветствие, князь Тумен велел принести Александру, чей бокал показался ему слишком маленьким для такого великого человека, оправленный в серебро олений рог и приказал вылить туда целую бутылку шампанского. Позже князь предложил гостю помериться силами в борьбе, сказав, что победитель получит один из тех великолепных патронташей, которыми украшается кавказский костюм. Александр принял бой. Оба разделись до пояса, встали в центр кольца почтительно ожидающих начала соревнования зрителей. «У князя было больше привычки к таким упражнениям, – рассказывает Дюма, – но я оказался явно сильнее. […] Через пять минут он упал, а я упал на него. Как только его плечи коснулись земли, он признал себя побежденным». После этой дружеской схватки противники потерлись носами и пошли окунуться в воды Волги, наполовину скованной льдом. «Тем, кто меня знает, – сообщает Дюма своим читателям, – известно, насколько я равнодушен к переменам погоды».
Седьмого ноября, уже в Кизляре, Калино, его переводчик, с ним распростился, и Александр, перебравшись через Терек, оказался на территории Кавказа. Очередная смена культуры и нравов. Грузинские обеды и ужины были не чем иным, как грандиозными попойками, требующими немалого мужества и выдержки. Тут не мерились физической силой – тут шло состязание в том, кто кого перепьет, кто дольше продержится, соседи по столу бросали друг другу вызов, а в подобных условиях трудно остаться здоровым. Но жителей этого не вполне еще завоеванного края, на взгляд Дюма, подстерегала и другая опасность. Между казаками, состоявшими на службе империи, и чеченцами, не желавшими признавать владычества русских, шла беспощадная партизанская война. На дороге в станицу Червленую охрана Дюма подверглась нападению горцев. Один из казаков был убит чеченцем, который тотчас отрезал голову врага и принялся размахивать ею перед глазами у «проклятых православных захватчиков». Другой казак немедленно бросился на агрессора, желая отомстить за обезглавленного товарища. На этот раз убитым оказался чеченец, и победитель, перерубив шею побежденного, показал окровавленный трофей товарищам по оружию, что те, в свою очередь, шумно приветствовали. Подчеркивая жестокость ежедневных стычек, о которых никто не писал в газетах, Александр воздает должное и храбрости казаков, и смелости их врагов. Он испытывает даже своего рода нежность к российской «колонии», сумевшей сохранить своеобразие, гордость и беспечность, несмотря на нависшую над ней тягостную тень метрополии. России, «сумрачной правительнице, которую ее величие не делает веселее», он противопоставляет Грузию, «веселую рабыню, которую даже рабское положение не способно опечалить». Кроме всего прочего, грузинки показались Дюма одними из самых красивых женщин на свете, а грузины – образцом мужественной красоты.
В Дербенте князь Багратион познакомил гостя с городом, а делегация персов расхвалила его талант рассказчика. Но прочли ли они хотя бы одну строчку из его сочинений? В Тифлисе Александр торжественно отпраздновал наступление нового, 1859 года, нанес визит градоправителю, князю Барятинскому, и, по обычаю, стал участником множества застолий. Но между двумя приемами, между двумя прогулками он умудрялся все-таки выкраивать несколько часов для того, чтобы продолжать записывать свои дорожные впечатления. За путевыми заметками из России последовали заметки о путешествии по Кавказу. Эта работа, которой он занимался урывками, не мешала ему время от времени вспоминать милых его сердцу людей, оставшихся на родине. И тогда, на время отложив исполнение своих обязанностей репортера, он предавался праздному блаженству сплина. «Кроме тебя, – пишет он Эмме именно в такие дни, – меня никто на свете не любит, никто обо мне не думает, никто обо мне не тревожится. Я чувствую себя одиноким и совершенно всеми позабытым, так что могу почти в полной мере наслаждаться счастьем, каким обладают только умершие, не подвергаясь неприятности быть погребенным». Правда, почти сразу же следом за тем он прибавляет: «Я помолодел на десять лет, судя по тому, сколько я чувствую в себе сил, и мог бы сказать то же самое о своем лице. […] До чего хороша эта свобода делать что захочешь, одеваться как захочешь, вести себя как захочешь, идти куда захочешь!» Но когда же он пишет искренне – когда жалуется на одиночество или когда радуется тому, что так юношески крепок и свеж в свои пятьдесят шесть лет?
