Эта критика окончательно убедила Алексея в том, что он, конечно, может продолжать интересоваться книгами, но настоящим писателем никогда не станет. Он совсем не огорчился, так как знал, что лишь пример и настойчивость друга заставляли его мечтать о литературном будущем. А Тьерри отметили за оценку холста Рембрандта. Это было справедливо.

Добрую часть урока Алексей витал в облаках. Он не смог сосредоточиться на объяснении месье Колинаром сравнительной психологии персонажей у Корнеля и Расина и, спустившись на землю, принялся рассматривать спину сидевшего перед ним однокашника Флотье – его жилет в зеленую и фиолетовую клетку. Затем углубился в изучение особенностей парты. Погруженная в темное дерево планки фарфоровая чернильница с белыми краями и углублением в центре, заполненным черной жидкостью, походила на расширенный глаз бабочки, неподвижный взгляд которой завораживал его. Он вспомнил глаз Бога, который, как сказал Гюго, «был в могиле и смотрел на Каина». Виктор Гюго, «этот гигант глагола», как говорил месье Колинар, неужели он расстраивался из-за плохой оценки, неужели сомневался в своем будущем? Вряд ли. Настоящие гении не задают себе вопросов. Только будущие неудачники сомневались на перекрестке дорог.

Выходя из класса, Тьерри остановил Алексея:

– Почему ты не рассказал об «Источнике»?

– Все одноклассники смеялись бы! Как Жизела…

– Ну и что? Плевать на одноклассников! Плевать на Жизелу! Мог бы написать свои воспоминания о России.

– Я тебе уже сказал, что ни за что на свете не сделаю этого!

– А ведь мне ты здорово рассказывал!

– Тебе – другое дело. Мы братья!

Лицо Тьерри приняло многозначительное выражение.

– Ты прав, – прошептал он. – Мы два особенных человека. У нас нет ничего общего с другими. У тебя – из-за твоего происхождения, у меня из-за моей убогости. Жизнь никогда не разлучит нас.

Сутолока перемены заглушала их голоса. И они, как всегда, избегая глупой толкотни, уединились в углу двора, чтобы поговорить о литературе. Тьерри вспомнил интеллектуальную дружбу Монтеня и Ла Боэти. «Типы в нашем роде», – объявил он, смеясь. Алексей ничего не знал об этих двух людях, за исключением того, что сказал месье Колинар в классе, комментируя цитату из «Эссе». Он подумал, что за иронией Тьерри скрывал суть мысли – их отношения такие же искренние, такие горячие, были похожи на отношения Монтеня и Ла Боэти, не постижимые ни для кого из смертных. Монотонная жизнь лицея окружала, но не затрагивала их. Осознав это, он внезапно решил, что не хотел бы торопить приближения каникул.

Подсказка Тьерри, которую Алексей сначала со смехом отверг, не давала ему все следующие дни покоя. В воскресенье он уже сомневался в обоснованности своего отказа; в понедельник нацарапал наспех откровенные фразы; во вторник – написал для следующего «дневника» воспоминания о бегстве семьи Крапивиных из России.

Отдав сочинение месье Колинару, он с тревогой ждал приговора. И уже сожалел о том, что решился пойти на откровение, искренность которого никто, кроме его родителей, оценить не мог. Однако в пятницу месье Колинар объявил, что именно он получает хорошую оценку. Верхом признания было то, что учитель прочитал в классе три отрывка из сочинения. Когда он закончил, большинство учащихся захлопали. Разволновавшись от гордости и признательности, Алексей обернулся и подмигнул Тьерри. В этот момент из глубины класса раздался насмешливый голос:

– Несправедливо, месье! Он все придумал!

Это был все тот же Дюгазон. Тупица, забавный идиот. Однако обвинение во лжи настолько ранило Алексея, что он хотел было двинуться с кулаками на клеветника. Сосед Лавалетт удержал его за рукав:

– Оставь. Он сказал это, чтобы позлить тебя!

Месье Колинар призвал к тишине взбудораженный класс и заключил:

– Я уверен, Крапивин пережил все, что рассказал. Даже если он и приукрасил действительность, его следует поздравить. Задание выполнено тщательно и с чувством.

Инцидент был исчерпан. Однако, несмотря на похвалы учителя и восхищенные взгляды Тьерри, радость Алексея была омрачена. Мысль о том, что один из одноклассников, пусть даже недоброжелательный задира, заподозрил его во лжи, возмущала, как публичное оскорбление. Ему показалось, что, поделившись своими воспоминаниями, он потерял что-то очень ценное – семейное сокровище, свою самую большую тайну. Но ведь речь шла о прошлом, от которого он отказывался. Он почти сожалел о том, что рассказал о нем в «дневнике»; поди разберись во всем этом!

Во время переменки к нему подошел Тьерри и веско сказал:

– Молодец!

От этого единственного слова на сердце стало легче, на глаза навернулись слезы. Алексей точно не знал, что больше утешило его – одобрение друга или мысль, что родители с радостью узнают о том, что он рассказал французам об их трагическом бегстве из России. Однако из-за странного чувства стыдливости он, вернувшись домой, не обмолвился ни словом о теме, которую выбрал для своего еженедельного рассказа.

С самого начала обеда Алексей пытался заставить себя интересоваться разговором родителей с гостями – господином и госпожой Гутуевыми. Однако он уже сто раз слышал эти глубокомысленные рассуждения о просчетах французской политики во взаимоотношениях с Советами, о глупых раздорах между эмигрантами, одни из которых были монархистами, а другие – либералами, и о том, как трудно найти в Париже честную и хорошо оплачиваемую работу. По правде говоря, французы посмеивались над этими изгнанниками с аристократическим прошлым, ставшими шоферами такси, токарями или портье в ночных кабаре. Госпожа Гутуева – полная, проворная, словоохотливая дама – рассказала, как она отхватила благодаря объявлениям место мотальщицы, не зная даже, в чем заключалась эта работа. Радостное настроение, едва она вошла в мастерскую, заполненную женщинами в серых халатах, сменилось растерянностью. К счастью, старший мастер, «самый что ни на есть настоящий француз», узнав, что она русская, посочувствовал ей и быстро обучил технике электрической намотки нитей на стержень. Причина его снисходительности была проста: добряк – старый служака – хвастался тем, что в декабре 1918 года высадился с французским дивизионом в Одессе, чтобы поддержать белых в борьбе с большевиками. Во время своего кратковременного пребывания там он научился десятку русских ругательств и отпускал их в гинекее,[7] где работали французские женщины. Восхищенная госпожа Гутуева пригласила его к себе на ужин.

– Он очень простой, – сказала она. – Но для нас, эмигрантов, важно, какое у человека сердце!

– Как бы то ни было, – заметил господин Гутуев, – но он не прочь хорошо покушать. И любит русскую кухню!

– И не он один в Париже! – подхватила Елена Федоровна. – Несколько дней назад у нас обедал лицейский друг нашего сына – молодой француз. Так вот, ему очень понравились мои закуски! Приятно было смотреть, с каким аппетитом он ел.

Упоминание имени Тьерри вернуло Алексея на землю. Он вновь оказался в чужом мире. Госпожа Гутуева говорила теперь о двух своих сыновьях, Иване и Глебе, десяти– и двенадцатилетнем мальчиках, которые тоже учились в одном из французских лицеев – лицее Джансон-де-Сейи.

– Однако, – продолжала она, – я хочу, чтобы вместе с образованием, которое получают в лицее, они бы унаследовали наши национальные традиции. Поэтому я их записала в группу русских бойскаутов. Они ходят туда по воскресеньям. Учат патриотические песни и присягу знамени… Хорошо бы вам отправить туда и вашего Алешу.

Алексей покраснел при этих словах и опустил голову. Все что угодно, но только не это лицемерие во имя легендарного прошлого потерянной страны! Угадав мысли сына, Елена Федоровна сказала:

– Не думаю, чтобы Алеше именно так захотелось проводить свое свободное время!

– Речь идет не о времяпрепровождении, а о лучшем способе пробудить у нашей молодежи любовь к родине!