Когда в 1763-м году умер польский король Август Третий, посаженный на престол тридцать лет назад после нашего гданского десанта, Екатерина очень помогла своему бывшему возлюбленному Станиславу Понятовскому стать первым среди польской шляхты: Понятовского избрали на сейме королем. Как производилась подготовка и как шло само избрание – дело дипломатической техники, и сейчас недосуг пересказывать. Заметим только, что наш посланник в Варшаве князь Николай Васильевич Репнин не пожалел казенных денег.
Понятовский показал себя послушным королем. Он обещал уравнять в правах с польскими католиками православных обитателей королевства – белоруссов, украинцев, казаков и прочих, как их тогда называли, диссидентов: сейму предлагалось установить свободу православного вероисповедания, вернуть отнятые церкви и монастыри и дать диссидентам все вольности, коими пользуются католики, – вплоть до права голоса и занятия мест в сейме. Шляхта на то не поддалась. Князь Репнин в ответ сообщил, что тогда наши войска (все еще стоявшие на польских квартирах со времен Семилетней войны) никогда не будут выведены из Польши. Тогда шляхта составила на юге страны – в местечке Бар – конфедерацию за согнание с престола Станислава. Наше войско развернулось и пошло маршем против конфедератов. Барская конфедерация имела меньше сил и регулярности, чем мы, и в то самое время, когда наши депутаты от нации продолжали свои дебаты в Петербурге, наши генералы разбили поляков при Бродах, взяли штурмом Бар, Бердичев и Краков.
Дело происходило вблизи турецких владений и естественным дыханием войны коснулось подданных султана. Летом 1768 года наши казаки, в погоне за конфедератами, заехали в вотчины крымского хана – в Балту и Дубоссары – и перебили там до двух тысяч татар, турок и молдаван. Казаки были не регулярные, а бунтовские, назывались гайдамаками и решали диссидентский вопрос согласно своей пословице: «Лях, жид, собака – вера однака» ( Соловьев. Кн. XIV. С. 236). Само собой, под действие пословицы попадали басурманы.
Когда вести из Балты и Дубоссар дошли до Стамбула, нашему посланнику в Порте Обрезкову сказали в великом гневе, чтобы мы перестали подстрекать диссидентов, убрали армию из польских пределов и вообще оставили Польшу при обычной ее вольности. Обрезков отвечал, что он только посол, никаких обязательств от лица своей императрицы выдать не вправе и что вообще Россия не несет ответственности за провокации разбойников. Тогда турки посадили Обрезкова со всем его посольством под арест и изготовились с нами воевать.
Кончался сентябрь 1768 года. Депутаты от нации продолжали свои собрания. Безразличные к нашим заботам птицы потянулись к югу – в зимние гнезда на турецких землях. В том же направлении заработала и наша государственная мысль, едва Петербурга достигло известие о злоключении Обрезкова. Депутатов от нации не медля отпустили с миром – статских по домам и местам службы, военных – для баталий с турками. «Пока новые законы поспеют, будем жить, как отцы наши жили» – было сказано в журнале «Всякая всячина» ( Л. 108), открывшемся в следующем 1769-м году под присмотром Екатерины. – А ныне возможности длить законодательные прения нет: война.
И с такой же страстью, с какой она приуготовляла умы к гражданскому равенству, Екатерина приступила к военным диспозициям. Полгода назад ей исполнилось сорок лет. Шел седьмой год ее власти. Для начинающего политика – возраст расцвета.
За начинающего Бог! [99]
Триста пятнадцать лет назад, в лето 1453-е от Рождества Христова, в ясное, погожее майское утро крики, трески и грохоты разносились над стогнами Константинополя: то наши предки по вере, православные греки, обороняли свой царственный град в последнем бою с турецкими янычарами. В тот черный день, пронзенный мусульманским оружием, пал с мечом в руке последний византийский император Константин Палеолог. – Пусть же падет ныне от православного оружия при вратах Царьграда последний султан и на руинах Стамбула воссияет Константинополь – древняя столица православного мира! – Сей исторический сюжет стал вторым после «Наказа» и депутатов от нации памятником ея царствованию.
Практические расчеты без утопической подпитки делают жизнь скучной, бессмысленной и бездарной. Плох тот солдат, что не хочет стать генералом, и плох тот генерал, что не хочет завоевать столицу неприятеля. В 1760-м году наши казаки заняли на три дня Берлин, и хоть материального толку от этого наезда вышло немного, само событие, сам факт, пусть трехдневного, взятия прусской столицы обнаружил нечто такое, что не компенсируется никакими территориальными приобретениями.
Зачем носят в бой хоругви? Зачем развешивают флаги на башнях взятых городов? Зачем утрата знамени – куска цветной обшитой материи – считается позором худшим, нежели потеря пушек? – Все затем же, что в нашем отношении к знамени обнаруживается нечто практически бесполезное, но магически важное – сознание своей чести и славы.
В случае с турками это сознание, начиная с мая 1453-го года, неизбежно упиралось в утраченный Константинополь. Да, конечно, приобретение этого города, расположенного на берегу узкого пролива, по которому ни один корабль не пройдет без ведома здешних пушек, – очень выгодно: сама природа устроила здесь для обладателей Константинополя место таможенного досмотра. Так же удобно стояла когда-то на берегу другого пролива Троя. И так же, как взятие Трои в памяти греков осталось делом чести и славы, а не торговой выгоды, – так возвращение Константинополя в новую эру было одушевляющим подтекстом сухого практического действия.
«А по моему мнению, – говорил Алексей Орлов брату Григорию при начале нынешней войны, – если ехать, так уж ехать до Константинополя <…>. И скажу так, как в грамоте государь Петр Первый сказал: а их, неверных магометан, согнать в поле и степи пустые и песчаные на прежние их жилища. А тут опять заведется благочестие, и скажем: слава Богу нашему Всемогущему!» ( Соловьев. Кн. XIV. С. 290–291).
Нет нужды приписывать Алексею Орлову или Петру Первому, на чьи речи ссылался Орлов, или кому-нибудь еще честь изобретения сюжета об освобождении Константинополя. Это бродячий сюжет. Завязка его совершилась в мае 1453 года, и с тех пор любое военное движение в сторону турецких владений, независимо от его конкретных целей, должно было сеять надежду на его скорейшую кульминацию. Святые места или священные вещи – источники магической силы и власти, мысль о них определяет смысл жизни.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы практические военные планы 1768 года были совсем без фантазии. Решили поставить целью то, что не удавалось сделать самому Петру Первому, – выйти на Черное море и открыть себе свободное там мореплавание. Стали строить крепости в Азове и Таганроге. Одну из армий отправили за Днестр, в Молдавию, чтобы перекрыть туркам движение к польским границам. Братья Орловы предложили послать из Кронштадта вокруг Европы экспедицию в Средиземное море и поднять против турок православных подданных Порты – греков и балканских славян, страждущих от магометан. Алексей Орлов в ту пору находился в Италии; узнав о начале войны, он писал старшему брату в Петербург: «Я здесь нашел много людей единоверных, которые желают быть под командою нашею и служить в теперешнем случае против турок. <…> Они храбры, любят меня и товарищей моих много за единоверие; все повеленное мною хотят делать. Выступайте с одного конца, а я бы с другого зачал» ( Соловьев. Кн. XIV. С. 290–291).
При той разрухе во флоте, которая досталась Екатерине от царствования ее свекрови, [100]планировать морскую экспедицию из Балтийского моря в Средиземное могли только такие лихие гвардейцы, как Орловы; сделавшись после революции первостепенными государственными вельможами, они, конечно, остепенились, но своих размашистых привычек не утратили. Укрупнился масштаб: шесть лет назад они волновали петербургскую гвардию против голштинского ига, теперь готовы были поднять Грецию и Балканы против Порты.
