Итого: за время, протекшее после смерти Петра Великого и до восшествия его дщери – то есть за то время, пока нашу иностранную политику вел Остерман, – запечатлелась такая система: Франция поддерживает Порту и Швецию и стоит против Австрии и Англии, Россия стоит против Порты и Швеции и поддерживает Австрию с Англией.

С конца 1740-го рокового года в этой системе возник еще один элемент, как выяснилось впоследствии, – разрушительный: Пруссия.

По естеству своего интереса к владениям Габсбургов Франция быстро нашла общий язык с Фридрихом, зачинателем нападений на Австрию. Но у Австрии был неприятный друг на востоке: и в Берлине и в Париже помнили, что в Петербурге давно хотят стать миротворцами Европы – еще в 1734-м году, когда во Франции собирались вернуть на осиротевший польский престол своего тестя – Станислава Лещинского, пришла русская армия под командой Миниха и рассеяла возле Гданска французов, посланных на помощь Станиславу.

Посему, приступая в начале сороковых к дележу габсбургского наследства, и в Берлине и в Париже думали о том, как обезопаситься от русской армии. За неимением возможности вернуть ее немедленно к Уральским горам следовало придумывать иные приемы: для начала заключить союз с Россией, чтобы прекратить ее дружелюбие к Австрии, а заодно и к Англии.

Из Берлина и Парижа казалось, что в Петербурге готовы к перемене системы: новая русская императрица Елисавета Петровна ласкова с французским посланником Шетарди – своим старым другом – русская императрица помнит, как Шетарди поддерживал ее душевно и чуть-чуть материально в тяжелом для нее 1741-м году; при новой русской императрице новый двор: Шуваловы и Воронцовы – они французы в душе и сделают все, чтобы Россия и Франция стали друзьями; при новой русской императрице безотлучен ее верный хирург Лесток, получающий французский пенсион, – словом, есть все условия для перемены. А переменятся отношения с Францией – переменятся и с Пруссией, благо прусский король усердно хлопочет о мире и дружбе: своему посланнику выдал мешок денег для подготовки умов к перемене системы; публично советовал упрятать свергнутую Брауншвейгскую фамилию поглубже на русский север; едва услышал о том, что в Петербурге какие-то Лопухины клянутся именем австрийского посланника Ботты – потребовал у Марии Терезии суда над ним.

Но все французские и прусские интересы разбивались, как волны о скалу, – об Алексея Петровича Бестужева-Рюмина.

Когда Бирон возвел Алексея Петровича на место Волынского, тот застал там Остермана с уже отлаженной системой иностранной политики. Кое-что в этой системе, действительно, оставалось от времен Петра Великого, кое-что отрегулировал сам Остерман. – Остерман был великий лис не только по части стяжания внутренней власти, но и во внешних сношениях империи. Не имея какого-то своего маршрута странствований России по тропам истории, он отлично ориентировался в ближнем времени, действовал по ситуации, и нюх всегда подсказывал ему, куда вести империю завтра – в победоносный поход против турок, на счастливую осаду Гданска или на вечную дружбу с Австрией. О том, что будет послезавтра, он, кажется, не загадывал: придет день – будет пища.

После того, как Остерман уехал под конвоем умирать в Березов, Бестужев остался один на один с системой, сложившейся к последнему дню остерманова правления, и сделался ее верным цербером. Лихое начало царствования Фридриха Алексей Петрович понял как очевидное доказательство правоты системы и неуклонно докладывал государыне, что, ежели потворствовать прусскому королю, как это делают французы, недалек час, когда Пруссия, поглотив своих соседей, станет граничить с Россией, а там близка беда: пойдет ломить на Москву. «Коль более сила короля прусского умножается, толь более для нас опасности будет, – пророчил Алексей Петрович, – и мы предвидеть не можем, что от такого сильного, легкомысленного и непостоянного соседа толь обширной империи приключиться может» ( Из письма А. П. Бестужева-Рюмина к М. И. Воронцову от 11 августа 1744// Соловьев. Кн. XI. С. 270).

Что же до французов, то еще Остерман говорил, что «французское намерение ни к чему иному клонится, окроме чтоб наперед военный огонь везде запалить, а потом, получа чрез то свободные способы, свои дальние виды тем скорее и лучше в действо производить» ( Из инструкции А. И. Остермана послу в Париже А. Д. Кантемиру от марта 1741// Соловьев. Кн. XI. С. 89). – Бестужев был того же мнения.

Посему государыня слушала забавную болтовню Шетарди, благосклонно принимала комплименты от Фридриха и предоставляла своему канцлеру хранить систему без порушений: с Англией союзничали, с Австрией не порывали, с Францией и Пруссией не ссорились, но союзных сношений не заводили. Французская дипломатия пробовала свалить канцлера интригами, но канцлер поставил дело так, что повелением Елисаветы Петровны французский посол маркиз Шетарди был выслан домой, а французский пенсионер доктор Лесток – сослан в Сибирь. Фридрих предлагал Бестужеву сто пятьдесят тысяч – сумму, превосходящую все австрийские и английские дары ( Анисимов 1986. С. 96). Но Алексей Петрович был тверд, от прусского пособия отказался и продолжал держать систему бульдожьей хваткой.

Один раз только прусский король обыграл нашего канцлера, да и то мнимо – когда стали искать невесту Петру Федоровичу: вопреки воле Алексея Петровича выбор пал на дочь принца Ангальт-Цербстского, фельдмаршала прусской службы. Фридрих похвалялся, что этот выбор – его рук дело, совершенное для приручения России. Впрочем, похвалялся напрасно: выигрыш был сугубо платонический – то есть обманный. Никакой выгоды из женитьбы русского великого князя Фридрих не выжал, ибо в персоне Петра Федоровича он и без дополнительных усилий имел верного подражателя, а юная принцесса Цербстская была совсем не той особой, которую кто-то мог сделать своим орудием. Ее несчастный супруг говорил впоследствии, что такие, как она, «выбрасывают лимон, выжав из него сок» ( Дашкова. С. 47). Был ли он прав – рассудит время. А пока он не является еще ее супругом и даже не знает, как выглядит его невеста.

21 января 1744 года Елисавета Петровна отправилась из Петербурга в Москву. В прошлый приезд здесь, в священном центре империи, совершилась ее коронация и состоялось провозглашение ее наследника. Теперь предстояло провозглашать его невесту.

9-го февраля, накануне дня рождения великого князя, невесту привезли.

Ей шел пятнадцатый год, но возраст расцвета еще не наступил. Только опытный живописец (см. среди иллюстраций портрет работы Каравакка) мог обнаружить в ее облике тот образ самодержавной обольстительности, который переменил бы мнение Елисаветы Петровны. Но поверхностный взгляд не отыскивал ничего примечательного: лицо узкое, щеки бледные, подбородок тяжелый – словом, не сравнить с румяной русской красотой императрицы.

Подбородок выдавал натуру, и если бы Елисавета Петровна училась физиогномике, она, может быть, угадала бы по этому подбородку и будущее честолюбие, и будущее сластолюбие, и будущую гордыню. Но физиогномика тогда младенчествовала, и Елисавета Петровна доверялась больше собственным впечатлениям: девочка выглядела скромницей – тихой, вежливой, кроткой, послушной; такая не оспорит первенство государыни на маскарадах, и судьба ее была решена: сразу по приезде в Москву к ней приставили трех учителей – один должен был наставлять ее в православном законе, другой – в русском языке, третий – давать уроки танцев.

Принцесса с немецкой аккуратностью ревностно приступила к занятиям. Через три недели она чуть не умерла – от усердия, как сама объясняла впоследствии. Она учила русский язык днем и ночью – ночью, тайком вставая с постели, не одеваясь и не обуваясь. Стояла зима. В покоях невесты хорошо топили, но от хождения по русскому полу босиком через несколько дней у нее начался озноб, затем жар, и она впала в забытье. Государыня Елисавета Петровна всполошилась и самолично стала следить за историей болезни. Пустили кровь. Принцесса очнулась. Затем опять озноб, опять жар. Опять пустили кровь.