(Державин. С. 67)
«Всем известно, что революционное французское правительство, как некий беснующийся исполин, терзая собственную свою утробу и в то же время с остервенением кидаясь на других, наводило страх» всей Европе ( Шишков. С. 62).
Французская революция началась в Париже в 1789-м году. Сначала там разрушили тюремный замок, потом приняли конституцию и сократили власть короля, затем вообще отменили монархию, назначили республику, казнили короля с королевой, стали истреблять всех подозрительных и, наконец, объявили войну тиранам Европы. Павел знал Людовика XVI-го и Марию Антуанетту не по газетам, а лично – в мае 1782-го года во время поездки по Европе он месяц жил в Париже; гибель тех, чьи живые черты сохраняются в памяти, действует на воображение всегда сильнее, чем смерть людей, знакомых только по именам. Образ цареубийц-якобинцев преследовал воображение нашего императора; видимо, он всерьез думал, что и у нас может произойти нечто подобное. У него был логический ум, воспитанный на классических литературных образцах древности и современности, и он знал, что все в мире совершается по закону подражания, открытому еще Аристотелем. Подражания в безделицах – свидетельство готовности подражать в деле. Поэтому он так немилосердно гнал из России новейшие французские моды: якобинство в одеждах – знак намерения последовать французам в свободе, равенстве и братстве.
Хотя якобинцы как таковые недолго правили Французской республикой, якобинский дух энергизировал французскую нацию все девяностые годы. Уцелевшие аристократы бежали из Франции по окрестным странам. В наших западных губерниях нашел себе зимние квартиры и содержание военный корпус принца Конде (семь тысяч эмигрантов); принц Конде с своим сыном герцогом Бурбоном и внуком герцогом Энгиенским были награждены высшей российской наградой – орденом Андрея Первозванного – за вклад в дело борьбы с мировой революцией. Французскому королю в изгнании – Людовику Восемнадцатому – было предоставлено убежище в Митаве с пенсией в двести тысяч рублей.
По мере разлива революции в Париже – в остальной, еще монархической Европе тревожились все более, и наконец австрийская и испанская армии пошли восстанавливать во Франции старый порядок. Сначала, в 1792-м и 1793-м годах они наступали. Но якобинцы избрали в Париже Комитет общественного спасения, объявили, что их отечество в опасности и мобилизовали революционных граждан. Весной 1794-го года 850 тысяч французов были под ружьем, и революционные армии стали наступать. Пруссия, встрявшая было в войну, заключила с Францией сепаратный мир.
Екатерина II не однажды говорила, что спасение монархии во Франции – дело всех государей Европы, однако военной помощи не давала; у нее были свои заботы, ближние к границам России: когда в Париже началась революция, мы воевали на два фронта – с Швецией и с Турцией; когда там казнили короля – мы делили Польшу; когда революционные французские армии из обороны перешли в атаку, Суворов усмирял поляков, взволновавшихся от ликвидации их государства, а Валериан Зубов вел армию к берегам Каспийского моря для освобождения Закавказья от персидского ига. [22]В 1796-м, незадолго до своей кончины, Екатерина, по слухам, повелела наконец фельдмаршалу Суворову готовиться к походу на Париж. «Безбожные, окаянные французишки убили своего царя, – говорил фельдмаршал своим солдатушкам, приступая к подготовке похода. – Они дерутся колоннами, и нам, братцы-ребята, д лжно учиться драться колоннами» ( Столыпин. С. 7).
Но едва Екатерина умерла, Павел немедленно отставил все наступательные планы, вернул корпус Валериана Зубова, прекратил закавказскую войну и сказал, что «теперь нет ни малейшей нужды России помышлять о распространении своих границ, поелику она и без того довольно уже и предовольно обширна <…>, вследствие того хочет он все содержать на военной ноге, но при всем том жить в мире и спокойствии» ( Болотов. С. 177).
В сущности, он говорил то же, что в последние пятнадцать лет своего царствования, в промежутках между войнами, говорила покойная Екатерина, и, подобно матери, Павел недолго держался своего слова. То есть в течение двух лет наш император не преследовал якобинцев за пределами своего государства, а преследовал только внутри: репрессировал круглые шляпы, жилеты, частные типографии и вольные разговоры, запрещал ввоз в страну заграничных книг, журналов и нот; [23]вводил новые правила въезда иностранцев в Россию: [24]виза от русского посланника в той стране, откуда едет гость; документ о маршруте и цели приезда; проверка документов на границе и проч., проч., проч.
Отчасти состоянию нейтральности России способствовало состояние военных дел на прочем континенте. Накануне своей коронации, в 1797-м году, Павел едва не нарушил своего слова, и 4-го апреля уже отдал было приказ трем нашим дивизиям готовиться к походу на помощь Австрии. Но не успел приказ дойти до дивизий, как австрийцы начали с французами переговоры о мире. Говорят, когда австрийский посол в Петербурге намекнул Павлу на то, что, ежели русские дивизии пойдут в поход, перемирие можно прервать, – Павел, пожав плечами, спросил: «Вы еще недостаточно терпели поражений?» ( Валишевский. С. 296)
Впрочем, он совсем не безразличным взором следил за происходящим на континенте. Когда он узнал о том, что прусская дипломатия сепаратно договаривается с французами о некоторых территориальных взаимозачетах (Франция закрепляется по левому берегу Рейна, Пруссия получает себе несколько мелких германских княжеств), он послал прусскому королю угрожающее письмо: «Обвиняют кабинет Вашего Величества, <…> будто бы он старается скрытно расстроить примирение Европы; говорят, что Ваше Величество, дозволяя французам завоевания, ожидаете себе доли от раздробления империи Германской <…>. Вас не должно удивить, если я скажу, что не останусь равнодушным свидетелем <…>, но употреблю в действие всю власть и все силы, врученные мне Провидением» ( Шумигорский 1907. С. 142).
Император Павел, даром что перелицовывал политику своей матери, в общем-то мыслил в международных делах по той же логике, что и Екатерина: чем более ослабнет могущество сильнейших европейских дворов, тем более возрастет могущество России. Он не собирался заступаться за австрийцев и пруссаков из моральных соображений. Прежде чем восстанавливать порядок в Европе – надо было обустроить собственное государство.
Но вот в 1797-м году император Павел принял под свой протекторат остров Мальту – владения католического Ордена рыцарей святого Иоанна Иерусалимского – и обязался, соответственно, способствовать финансовому и прочему процветанию Ордена. «Близко наблюдавшие Павла люди, – сообщает летописец, – не раз отмечали черты рыцарственности в его характере (высоко развитые понятия о чести и достоинстве, великодушии, выражавшиеся, в частности, в готовности принести публичные извинения незаслуженно обиженным и т. д.). Именно эти черты он возвел в принцип своего бытового и общественного поведения. <…> – Из-за рыцарской доминанты естественно проистекала повышенная знаковость павловского общественного устройства <…>. Это и неукоснительное внимание к четкой регламентации публичных и частных отношений. Это и особая роль (строже всего соблюдаемая при дворе и в армии) этикета, иерархии почестей, эмблемы, цвета, жеста и т. д. <…> – Ярким примером приверженности Павла I к рыцарской идее явились его отношения с Орденом иоаннитов на Мальте. Чудом доживший до нового времени осколок объединения рыцарей-крестоносцев, католиков-иезуитов, Мальтийский Орден во второй половине 1790-х гг. оказался из-за грозных событий Французской революции в крайне тяжелом положении и вынужден был искать защиты у глав европейских монархий. Иезуиты еще в конце царствования Екатерины II обосновались в России, а с воцарением ее сына стали добиваться его участия в мальтийских делах. Павел I <…> в декабре 1797 г. принял Орден под свое покровительство <…>. В сентябре 1798 г. он принял Мальтийский Орден под свое верховное руководство, а в ноябре возложил на себя достоинство великого магистра Ордена <…>. Указание на достоинство „Великого Магистра Ордена св. Иоанна Иерусалимского“ вошло в состав общей титулатуры Павла I, изображение мальтийского креста было внесено в государственный герб, а сам крест включен в систему высших российских орденов» ( Тартаковский. С. 214–215).
