Управляющий кивнул, раскрыл перед ним один из гроссбухов и все занялись изучением текущих счетов.

Лондон

Четыре часа пополудни

Кауттсы помещались в том же здании, что и сто лет назад. Здесь не было засилья старинных дорогостоящих игрушек и всякого рода раритетов, как во владениях Мендоза, это место пропахло старой кожей, старым деревом и добротными капиталовложениями. Сто лет назад король Джордж III разместил здесь свой приватный вклад, открыв счет у Кауттса, и с тех пор этот банк стал банком, услугами которого пользовалось королевское семейство, что, конечно же, никак не могло повредить репутации этого старого банка.

– Входите, Норман, – Хаммерсмит отворил двери в просторный кабинет. – Рад, что вы пришли.

– Вряд ли я смог бы отказаться от этого визита, – пробормотал Норман.

Он обвел взглядом комнату, кроме них в кабинете никого не было.

– Не думаю, что есть необходимость расширять круг лиц, которые посвящены в это дело, – сказал Хаммерсмит, перехватив ищущий взгляд Нормана Мендозы.

– Нет, конечно. И я ценю такое отношение ко мне.

– Садитесь, пожалуйста.

Они уселись визави за широким столом красного дерева. Единственными предметами на его полированной поверхности были серебряный чернильный прибор, стопка белоснежной промокательной бумаги, хрустальная ваза с единственной розой и синяя кожаная папка, перевязанная черной ленточкой. Хаммерсмит возложил руку на нее.

– Как я понимаю, все находится именно здесь? – поинтересовался Норман.

– Да.

– Я могу на это взглянуть?

– Конечно.

Хаммерсмит развязал ленточку и открыл папку. Облигация лежала поверх других бумаг. Он изъял ее из стопки и подал Норману через стол. Тот взял: ее, с Удовлетворением отметив, что его руки не дрожали. Он читал написанное на ней медленно, с толком, вникая в каждое слово, стараясь не пропустить ничего, что могло бы поставить под сомнение подлинность документа. Еще до того, как он дочитал до середины, он убедился в том, что ничего такого, что говорило бы в пользу искусной фальшивки не было, и быть не могло. Ни малейшего сомнения не могло быть и в том, что это был почерк его дедушки Лиама: ему приходилось неоднократно читать его записки, когда он перебирал семейные архивы. И стиль Лиама тоже нельзя было спутать с ничьим: простой, без выкрутасов язык документа.

«В обмен за услуги личного характера, оказанные мне и данные мне гарантии, я обещаю и клянусь именем дома Мендоза заплатить держателю настоящей облигации сумму в размере одного миллиона фунтов стерлингов непосредственно по предъявлению данной облигации. На требование о выплате этой суммы временные ограничения не распространяются…»

– Документ подлинный, не так ли? – спросил Хаммерсмит Нормана после того, как тот в течение долгих безмолвных минут изучал облигацию.

Еще одна пауза. Прошла секунда. Две. Ладони Нормана были в поту, во рту пересохло.

– Думаю, что да. Да, – негромко подтвердил он.

Норман пришел сюда, втайне надеясь на то, что он разоблачит эту историю с облигацией как надувательство, фальшивку. Теперь, читая ясные недвусмысленные фразы, написанные почерком его дедушки, он понимал: подлинность этого документа не может вызывать ни малейших сомнений.

Стало быть, облигация была подлинной, и долг в один миллион фунтов стерлингов тоже был реальностью. Если бы он вздумал отрицать факт ее подлинности, то к чему тогда вся его жизнь? К чему легендарная репутация дома Мендоза, его абсолютная честность в делах? Во что бы превратилось все это, начни он здесь оспаривать заведомую подлинность документа?

Хаммерсмит видел игру чувств на лице своего посетителя. Он наклонился к Норману:

– Норман, ради всего святого, ответьте мне откровенно, как обстоят дела в действительности? Вы в состоянии заплатить? Платежеспособны Мендоза или нет?

Еще какой-нибудь месяц назад он бы ответил ему с недоумением и бравадой в голосе. Никаких колебаний возникнуть бы не могло. Но теперь? После тех часов, которые он провел, стоя у кровати Тимоти, в попытке отделить двуличие сына от своей собственной трагедии, после многих часов раздумий о пригодности Чарльза взять на себя банк, после многих часов анализа и переоценки собственной жизни, своей вины в том, что сейчас происходило – после всего этого у него не хватало духу ни лгать, ни изворачиваться.

– Нет, – тихо произнес он. – Мы не в состоянии выплатить такую сумму, во всяком случае, не в десятидневный срок. Дела наши не настолько хороши сейчас.

Хаммерсмит откинулся и закрыл глаза.

– Именно так я и думал. В тот день, когда мы сидели в этом пабе, я впервые понял, что слухи имеют под собой почву. Слухи впервые появились, когда этот Парагвайский заем оказался пустой затеей. Но тогда я не обратил на них никакого внимания. Ну, в конце концов, это ведь не кто-нибудь, а Мендоза. Столько лет они были крупнейшим европейским банком. Это казалось мне невозможным. Но тогда… Тогда я увидел у вас в глазах что-то такое, что убедило меня…

– Если полетим в пропасть мы, то и вы не сможете уцелеть, – сказал Норман.

Он решил быть честным до конца. Сейчас настало время бороться любым оружием, которое имелось в его распоряжении. Как там тогда говорилось в той проповеди? – Всему свое время, и время всякой вещи под небом. – А теперь подошло время когтями выдираться из этой беды, выкарабкиваться из этой ямы.

– Начнется невиданная паника и весь Сити столкнется с очень серьезным кризисом доверия в той же мере, как и беспрецедентным, – продолжал Норман.

– Мы же пережили кризис Баринга, – напомнил Хаммерсмит.

– Да, но вы пережили его едва-едва. А второй такой кризис меньше, чем за десять лет? Второго вы не переживете, Джонатан. Раны будут очень болезненными и опасными и могут оказаться смертельными.

Хаммерсмит сверлил его глазами.

– Я полагаю, что вы ищете кредитора.

Норман не отвечал.

– Сколько вам нужно? – настойчиво спрашивал Хаммерсмит. – Насколько велико расхождение между вашими акцептами и счетами?

Акцепт! Это было уже вышедшее из моды слово. Оно было в обиходе в семнадцатом веке. Например, Смит, сидящий в Дели, мог перевозить свой чай в Лондон Эдвардсу на основе векселя с гарантией банкира, которому оба партнера доверяли. Банкир акцептовал ответственность. Сейчас уже больше никто не говорил об акцептах. Странно, что Хаммерсмит сформулировал свой вопрос так. Но ведь все, что связывалось с деятельностью Кауттса, было чуточку старомодным. Они и на службе у себя до сих пор носили фраки. Норману же эта игра по древним правилам была не по душе.

– Включая это, – он указал на облигацию, лежавшую теперь перед ними, – наши обязательства находятся в пределах восемнадцати миллионов, наши активы… – Он сделал паузу.

– Слушаю вас, – осведомился Хаммерсмит.

– Банковские активы могут быть определены по-разному.

Норман не был готов к тому, чтобы сюда были включены его личные владения. Но он принимал во внимание и грузы, находившиеся в пути, пусть даже и погибшие и застрахованные, подобно несчастной «Сюзанне Стар». Некоторые из них весьма сомнительны, надо признать, другие сомнений не вызывают.

– Я понимаю это. Это всегда и у всех так. Но, Норман, я жду от вас конкретной цифры. И полагаю, что вам лучше всего назвать некую заниженную цифру, которая вписывается в эту ситуацию.

– Скажем, пять миллионов, – объявил он. И дай Бог, чтобы русские не собирались изымать свои депозиты, – добавил он про себя.

Хаммерсмит кивнул, его лицо ничего не выражало.

– И из этих пяти миллионов сколько составляет ликвидность?

Норман достал трубку и кисет с табаком.

– Вы позволите?

– Да, да разумеется.

Хаммерсмит снял с подоконника массивную медную пепельницу и поставил ее перед Норманом. Потом терпеливо дождался, пока тот не набил трубку.

– Ликвидные фонды, Норман, продолжал он. – Сколько они приблизительно могут составить?