Несколько позже, на автобусной остановке, Филип, утешая его, сказал:

— Ты же не можешь отказаться. Тебя не пригласили в старосты, а назначили им.

— Точно, — подтвердил Бенжамен.

— Я к тому, что, если ты откажешься, у школы найдутся самые разные способы поквитаться с тобой.

— Еще бы.

— Она может не дать тебе рекомендацию. Или написать в Оксфорд либо в Кембридж, что ты смутьян и на тебя нельзя положиться.

— Вот именно. Я так всем и говорю.

— В общем, деваться тебе некуда. Просто так уж вышло, что выбор пал на тебя.

Бенжамен благодарно улыбнулся и в который уже раз задумался над тем, почему всем прочим ученикам школы недостает рассудительности Филипа. Со стороны Филипа это было тем более великодушно, что ни его, ни Дуга, ни Гардинга в члены клуба «Карлтон» по непонятным причинам не избрали. Почему же именно Бенжамена отличили и удостоили столь высокой чести? Бессмыслица какая-то. Почти все друзья Бенжамена отреагировали на его назначение с горечью и сарказмом. Дуг прочитал ему десятиминутную лекцию, посвященную участи тех, кто «продается истеблишменту». Клэр так и вовсе перестала с ним разговаривать. Вот, правда, Эмили обошлась с Бенжаменом вполне по-доброму, однако наиболее надежный прогноз предстоящих ему радостей как раз в эту минуту сделала пара мелких однолеток Пола, прицепившихся к Бенжамену на автобусной остановке.

— Простите, господин Староста, — затараторили они, вертясь вокруг. — Вы позволите нам встать в очередь на автобус, ну пожалуйста?

— Господин Староста, а можно я брошу в мусорную урну обертку от шоколада?

— Вы не против, если мы будем разговаривать друг с другом, господин Староста? Не посадите нас под арест?

— Просто отцепитесь от меня, оба, — ответил Бенжамен, и детки, радостно гогоча, отбежали в сторонку.

Он попытался убедить себя, что долго это не протянется. То же самое происходило под конец каждого терма, когда объявлялись имена новых старост. Кроме того, на сей раз разразился еще один, настоящий скандал, о котором все только и говорили, — уничижение Калпеппера. Большинство учеников полагало, что именно он станет капитаном школьной сборной, ну вице-капитаном, самое малое. А его даже в старосты не избрали. Рассказывали по этому поводу всякое, однако самый красочный слух сводился к тому, что, когда на доске объявлений вывесили имена избранников, Калпеппер расплакался, да еще и при всех. Описывая директора и его заместителя, мистера Наттолла, он прибегнул к выражениям, вогнавшим в краску даже достаточно бывалых учеников шестого класса. И еще одна история — варианты ее были, опять-таки, разными, да и в правдивость мало кто верил, — кое-кто уверял, будто собственными глазами видел, как Калпеппер, повстречавшись в коридоре со Стивом Ричардсом, также назначенным старостой, просто-таки плюнул в его сторону.

Автобуса в тот день пришлось дожидаться долго, и еще до его появления Бенжамен увидел Сисили, направлявшуюся к нему с другой стороны Бристоль-роуд. Четыре тридцать, холодный декабрьский вечер. Уже смеркается. Сисили защищали от холода длинное кашемировое пальто и большая шляпа колпаком. Как обычно, она привлекала внимание всех, кто ждал на остановке, толпившиеся здесь люди даже расступались немного, пропуская ее, и Бенжамен, когда она подошла к нему и поцеловала его в щеку, испытал гордость ни с чем не сравнимую. Прохлада лица ее показалась ему упоительной, они обнялись и разомкнули объятия не сразу — так могли бы вести себя любящие брат и сестра.

— Ах, Бенжамен, как я горжусь тобой, — сказала Сисили. — Из тебя выйдет прекрасный староста, я уверена, выйдет.

— Ты полагаешь? (Впервые за этот день услыхал он такие слова.) Все так… странно относятся к этому, так неодобрительно. По-твоему, я поступаю правильно?

— По мне, так ты во всем поступаешь правильно. Я полностью доверяю твоему здравому смыслу.

Услышав ее, Бенжамен подумал, что того и гляди лопнет от счастья. В этом терме он очень редко разговаривал с Сисили и почти забыл (нет, не так, конечно, — запретил себе вспоминать), какие чудеса способна она творить с его самооценкой. А тут вдруг понял, что должен снова увидеться с ней.

— Твой автобус, — сказала она и снова поцеловала его, на прощание. — Не буду тебя задерживать.

— Сисили, тебе не кажется, что мы могли бы снова сходить куда-нибудь в ближайшие дни, выпить немного? Во время рождественских каникул? По-моему, мы уже сто лет не разговаривали.

— Господи, это было бы чудесно, правда? Рай, да и только. Я тебе позвоню.

Что-то в тоне ее дало Бенжамену понять — ничего она не позвонит. А Филип, слышавший большую часть их разговора, уже в автобусе порадовал Бенжамена известием, что у Сисили нынче роман с мистером Ридли, мужем ее преподавательницы-латинистки, и ни в какой паб для встречи с кем бы то ни было из учеников мужской школы тот ее не отпустит. Бенжамен вздохнул и стал смотреть, как лепятся к окнам автобуса первые снежинки. Похоже, ему на роду написано быть человеком, который все узнает последним.

Сбитый с толку событиями последних дней терма, он в рождественские каникулы пытался найти опору в относительной определенности семейного очага.

Лоис снова вернулась из больницы домой и поселилась в прежней своей комнате. Ко всеобщему облегчению, промежутки между самыми острыми, самыми цепенящими приступами депрессии становились у нее все более долгими. Громкий шум еще пугал ее, а кроме того, она не выносила фильмов с насилием, которые показывали по телевизору. Приходилось осторожничать, стараясь, чтобы на глаза ей не попалось что-то, способное напомнить о событиях ноября 74-го. И тем не менее Лоис сумела подыскать временную работу, пусть и не требующую особых усилий, и каждый день проводила несколько часов за стойкой расположенного неподалеку от дома кафе. Имелись и другие вселяющие надежду предзнаменования. Когда на Рождество тетушка Эвелина прислала ей по почте немного денег, Лоис потратила их на покупку рассчитанного на пять лет дневника и начала вести его в первый же день нового года. Все истолковали это как свидетельство того, что она смотрит в будущее с обновленной надеждой.

Пол держался особняком. Большую часть дня он просиживал у себя, либо работая над школьными каникулярными заданиями, либо усердно изучая «Тайм», «Ньюсуик», «Спектейтор», «Лиснер» или еще какой-нибудь политический еженедельник из тех, что стали в последнее время его излюбленным чтением. В рождественскую ночь, когда вся семья собралась у телевизора, чтобы посмотреть «Шоу Моркама и Уайза», он остался наверху — читал сборник статей экономиста Милтона Фридмана.

Возвышение Бенжамена доставило Шейле и Колину великую радость. Пришивая к его школьному блейзеру новенький значок старосты, Шейла едва различала иголку с ниткой — мешали стоявшие в глазах слезы.

Дедушка с бабушкой хоть и жили всего в нескольких милях езды от них, однако семейная традиция (а традиции соблюдались в этой семье неукоснительно) требовала, чтобы под Рождество они приезжали сюда и оставались на три дня. Последующая семидесятидвухчасовая оргия обжорства и сидения перед телевизором всегда представлялась Бенжамену одним из главных событий года, однако на этот раз — возможно, оттого, что его угнетали мысли о новой выпавшей ему ответственности, возможно, просто потому, что происходившее между ним и Сисили делало его таким несчастным, — никакой радости эти дни ему не доставили.

Было всего лишь одно мгновение, которое, когда бы Бенжамен ни вспоминал его — дни, месяцы, даже годы спустя, — представлялось ему отличным по самой своей сути, обладающим едва ли не ореолом мистичности и утонченности.

Пришлось оно на ночь Рождества, которую Пол провел, впитывая начатки монетаризма, а все остальные — наблюдая за Моркамом и Уайзом, и связано было с дедом Бенжамена.

В последние месяцы Бенжамен ощущал новую близость к деду. Возникла она в середине августа, когда семья отдыхала в Северном Уэльсе и дедушка с бабушкой (потому что и это — разумеется — было традицией) приехали к ним и на неделю поселились в ближайшем пансионе. В один непривычно солнечный день Бенжамен с дедом отправились на прогулку по Кайлан-Хед и остановились, что вошло у них в обычай, передохнуть немного на верху двойного холма Кастелл-Пэйрд-Мор. Отсюда открывался ни с чем не сравнимый вид на огромный, изумрудный океан, неспокойно плескавшийся о головокружительные утесы; плотному послеполуденному мареву так и не удалось спрятать выраставшие посреди залива Порт-Кейриард острова Святого Тадвола. Долгие минуты оба в молчании созерцали эту внушающую благоговение картину, и внезапно дед Бенжамена без всякого предисловия произнес нечто необычное.