— Я думаю, Клэр ужасно из-за этого переживает. Собственно, уверен в этом. Да и кто бы не переживал, правда?

— Кстати, о летних снимках из Дании все еще ничего не слышно. Папа так ругает себя за то, что отправил их почтой, хотя мог отдать в лабораторию, через улицу от нас, там бы все сделали. Два месяца уж прошло, как он их послал, но, похоже, фабрика фотообработки так до сих пор и бастует. Он только что на стену не лезет — каждый раз, как при нем упоминают о снимках. Говорит, что забастовки разрушают нашу страну, как рак разрушает тело. Я-то уверен, через неделю-другую снимки придут. Надеюсь, они получились хорошими. Там поразительные места, Лоис. Как жаль, что тебя не было с нами.

— Ну вот, добрались. Люблю я этот вид, а ты? Я понимаю, в местах вроде Скагена встречаются виды и покрасивее, но… я всегда любил именно этот. Видишь Лонгбриджскую фабрику? На которой папа работает. И отец Дуга тоже. А там университетская башня. Школа как раз за ней, помнишь? А вон еще башня, по другую сторону Рубери, та, с зеленым верхом, как раз из-за нее мы сюда и пришли. В ней ты пока и живешь. Но теперь уж недолго. Очень скоро ты выйдешь. Так все говорят.

— Ах, Лоис, как бы мне хотелось, чтобы ты что-нибудь сказала, хоть что-нибудь, я знаю, ты меня слушаешь и понимаешь все, что я говорю, и знаю — тебе нравится, когда я пересказываю дурацкие школьные новости, но если бы ты только могла сказать что-нибудь снова, стать такой, какой была несколько месяцев назад, когда все мы думали, что худшее уже позади, и казалось, что… не знаю, казалось, с тобой снова все будет хорошо.

— Да все и будет хорошо. Должно быть.

— Я молюсь за тебя, знаешь? Каждую ночь. И это помогает. Я уверен. Я никому больше никогда об этом не говорил, потому что никто мне не поверит, но это правда. Я же рассказывал тебе ту историю, да? Значит, ты понимаешь, о чем я. Ведь это произошло. Действительно произошло. Ты же веришь мне, Лоис? А значит, может произойти снова. Просто на этот раз мне нужно постараться сильнее, потому что прошу я гораздо большего. Но Он слышит меня, Лоис. Я знаю, Он слышит. Он слышит меня, и я уверен, Он все поправит. И скоро.

— Ладно, пойдем-ка лучше назад.

— Ну и конечно, еще одна важная новость из нынешних состоит в том, что через несколько дней наша группа приступит к первым репетициям. Наконец-то, после стольких лет разговоров. Предполагалось, что это произойдет на прошлой неделе, но мы перенесли все на следующий четверг. Это будет перед самой Ночью костра. И должен сказать, мне действительно интересно узнать, что у Филипа в рукаве, потому что он всегда так уклончиво…

— Черт! Нет! Нет, Лоис, все в порядке.

— Правда, все в порядке, это просто собака. Просто лает собака.

— Это просто…

— Иди сюда, держись за меня, держись.

— Правда же, все нормально, успокойся, ну успокойся.

— Это просто…

— Будьте добры, держите вашу гребаную собаку в рамках!

— Меня это не касается. Вы что, не видите, она ее до смерти напугала?

— Пойдем. Пойдем уже. Все хорошо. — Пойдем. Спокойнее. Успокойся. Дыши поглубже.

— Держись за меня. Держись за меня, Лоис. Собака убежала. Шум стих. Все в порядке. Все еще будет в порядке.

— Теперь домой.

— Назад, в твою комнату.

— Мне пора идти, Лоис. Замечательно мы с тобой погуляли. Правда замечательно. И выглядишь ты гораздо лучше.

— Я хотел бы остаться с тобой подольше. Правда. Хотел бы остаться с тобой навсегда.

— У вас ведь скоро обед, так?

— Теперь послушай: прежде чем уйти, я хочу отдать тебе вот это. Ту самую запись, о которой я говорил.

— Доктор Сондерс сказал мне, что у вас есть в общей комнате проигрыватель и ты иногда слушаешь там музыку. Да? Говорит, ты слушаешь Баха, Моцарта и все такое. Расслабляющую музыку. Полезную для нервов.

— Ну вот, я вдруг подумал, может, тебе захочется послушать и это. Ну, то есть, подумал, что ты, возможно… готова к этому.

— Не знаю, помнишь ли ты, но как раз перед… как раз перед смертью Малкольма… он водил меня в город, на концерт. Мы пошли в «Барбареллу», слушали там всякие чудные группы. Ты же помнишь, какая музыка была ему по душе? Так вот, люди, которые записали эту пластинку, играли в ту ночь, они были его любимцами. Нравились ему больше всех. И я подумал, если ты услышишь ее, она сможет напомнить тебе… сможет помочь подумать немного о том, каким он был человеком.

— Есть и другая причина. Видишь название пластинки? «Клуб Ракалий».

— «Клуб Ракалий» — это мы, Лоис, ведь правда? Понимаешь? Так они нас называли, в школе. Бент Ракалия и Лист Ракалия. Мы — Клуб Ракалий. Ты и я. Не Пол. Только мы с тобой.

— Понимаешь, я думаю, что эта пластинка посвящена нам. Малкольм ее так и не услышал, однако, думаю, он… знает о ней, если тебе это не кажется слишком глупым. И это его подарок, тебе и мне. Из… ну, где бы он ни был.

— Не знаю, есть ли в этом какой-нибудь смысл.

— Но как бы там ни было.

— Я оставлю ее вот здесь, на столе.

— Послушай, если захочешь.

— А теперь мне пора идти.

— Мне пора идти, Лоис. — Мне пора.

(В понедельник 13 декабря 1999 года Дуглас Андертон вместе с пятью другими видными общественными фигурами участвовал в вечере, названном «Прощай все» и состоявшемся в лондонском концертном зале «Куин-Элизабет-Холл». Для того чтобы отметить завершение второго христианского тысячелетия, выступавших попросили написать по короткой прощальной речи, объясняющей, «что они оставляют позади с наибольшим сожалением или с чем прощаются с наибольшей радостью». Ниже приводится неотредактированная версия текста, который он зачитал на этом вечере.)

В нашей школе учился мальчик по фамилии Гардинг. Полагаю, такой найдется в каждой школе. Не сказал бы, что ему было присуще ослепительное остроумие: я не могу припомнить ни одного его bons mots, он не сыпал шутками, ничего подобного. Я помню только одно: он заставлял нас смеяться и никто рядом с ним не чувствовал себя в безопасности.

Вот вам один пример, история с мистером Палмером, преподавателем математики. Мы прозвали его Потный Палмер, хотя, если подумать, не так уж он и сильно потел — пока за него не взялся Гардинг. Не знаю, почему для травли был избран именно этот безобидный субъект, быть может, причина состояла в том, что он был молод, неопытен и преподавательский колледж окончил совсем недавно. Гардинг всегда чувствовал присущую человеку нервозность и безжалостно на нее нацеливался. Помню, кампания его началась, когда во время контрольной по математике Палмер расхаживал взад-вперед по классу и вдруг подскочил фута на три в воздух, увидев дерзко восседающее у чернильницы на столе Гардинга чучело крысы, принесенное из кабинета биологии. Дня два спустя его постигло новое унижение: Палмер стоял, склонившись над столом одного из учеников и помогая ему с квадратным уравнением, а тем временем Гардинг и двое его приспешников начали дюйм за дюймом пододвигать свои столы все ближе к нему, пока бедняга не оказался запертым, огороженным со всех четырех сторон и в итоге едва не сломал ногу, перелезая через столы, чтобы выбраться из заточения. Тогда-то мы в первый раз и увидели выступивший на его лице пот, которому он был обязан прилипшей к нему вскоре кличкой. После этого положение Палмера лишь ухудшалось, хаос, царивший на его уроках, вскоре вошел в легенду (в другой раз Гардинг уговорил всех нас развернуть перед появлением мистера Палмера столы на 180 градусов, так что, войдя в класс, тот обнаружил учеников сидящими спиной к доске), и, наконец, директор школы решил поприсутствовать на одном из его уроков, дабы выяснить, является ли реальность хотя бы вполовину такой плохой, какой ее рисуют слухи. Поначалу все шло хорошо, но затем Палмер, обильно потевший, выводивший дрожащей рукой на доске последовательность логарифмов, полез в карман за носовым платком и вытащил Гардинговы трусы, серовато-белые, с вентиляционными отверстиями на гульфике, — должно быть, Гардинг ухитрился засунуть их туда несколькими минутами раньше. Потный Палмер секунд примерно пять утирал трусами лоб и лишь затем сообразил, что происходит, — в разразившемся следом неистовстве, пока все мы покатывались со смеху, Гардинг, помню, просто сидел, откинувшись на спинку стула, и улыбался еле приметной, самодовольной улыбкой — улыбкой искусного мастера, великого организатора всеобщих беспорядков, убедившегося, что хватки своей он не утратил. То был властитель хаоса, обозревший свои владения и убедившийся, что все в них идет должным порядком.