Он застал там Калпеппера, энергично выполнявшего на бетонном полу приседания, и Ричардса, рывшегося — с лицом, на котором все отчетливее читалась паника, — в своей спортивной сумке.

— Что случилось, Стив? — спросил Филип.

— Талисман потерял, — пояснил Калпеппер, перестав на время натужно отдуваться. — Ты же знаешь — туземцы они туземцы и сеть. Суеверны до чертиков. У него там валялся языческий амулет, который полагается трижды целовать перед каждым забегом, или еще что-то в этом роде.

— Это медаль с изображением святого Христофора, дрочила, — сказал Стив. — Такая же христианская, как и все прочие. И минуту назад она была здесь.

— Ну да, а сейчас ты, надо полагать, обвинишь меня в воровстве.

— Если в дело замешан ты, меня ничто не удивит, — пробормотал Стив.

Филип лихорадочно застрочил в записной книжке: «…в атмосфере, насыщенной потом и раздражением… обмен взаимными обвинениями происходит еще до начала забегов… Ричардс уже пребывает в положении психологически невыгодном…»

Маленький кудрявый первоклассник по имени Ивз, приоткрыв дверь, сообщил:

— Мистер Уоррен говорит, что у вас осталось пять минут.

Стив так и продолжал толковать о медали, даже когда бегуны уже выстроились на стартовой линии.

— Дело не в суеверии, — твердил он. — Просто она дорога мне. Это подарок от Валери.

— Я думал, вы с ней расстались, — сказал Филип.

— Вот потому она для меня и важна. Единственный ее подарок.

— Ничего, найдется.

Стива его слова не убедили, он по-прежнему подозрительно и злобно посматривал на Калпеппера, замершего бок о бок с ним на беговой дорожке. Стив выступал за факультет «Астелл», Калпеппер — за «Рансом», однако все понимали, что соперничество между самими факультетами особого значения не имеет. Каждый год, под конец Дня спорта, тому, кто показал себя за последние три терма самым выдающимся спортсменом школы, вручали серебряный кубок, после чего этот спортсмен получал титул «Victor Ludorum».[43] Именно этой чести и жаждали с таким пылом Стив и Калпеппер. Серьезными претендентами на нее только они и были.

Перед самым началом забега Филип забрался на травянистый откос, с которого хорошо были видны — поверх голов болельщиков — беговые дорожки. Он перелистнул страницу записной книжки, собираясь начать с чистой, и, увидев то, что красовалось на самом ее верху, сокрушенно улыбнулся. Страницы книжки не были разлинованы, Филип использовал ее еще и как блокнот для зарисовок. Именно на этом листе он начал — более восьми месяцев назад — составлять то, что, как он надеялся, станет «Генеалогическим древом рок-музыки», наподобие составленного Питом Фреймом, — древом, изображающим долгое и плодотворное сотрудничество Филипа с Бенжаменом. И вот чем все закончилось:

И «Утроба», судя по всему, продолжала набирать силу, каждую пятницу привлекая в «Ручей», что в Селли-Оук, толпу преисполненных благоговения слушателей. В наши дни, думал Филип, таковых способна найти любая дребедень, лишь бы она смахивала на панк. Безнадежные времена для людей вроде него, чьи герои — мастера, все до единого, пятнадцатиминутных инструментальных композиций и, как правило, с привкусом пародии на классическую мифологию и вставным соло электронной скрипки — совсем недавно удостаивались в музыкальной прессе двухстраничных статей, а ныне еле-еле находят студию, чтобы хоть как-то записаться. То были группы, которые он еще год назад мог страстно обсуждать с друзьями, теперь же одни лишь названия их, упомянутые в компании шестиклассников, вызывали взрыв издевательского рева. Хотя что уж такого смешного в «Кэмеле», «Кэвд Эйр» или «Джентл Джайнт»? Да, мир жесток…

Размышления эти прервал внезапный всплеск восторженных кликов, давший Филипу понять, что о забеге, который, судя по всему, уже завершился, он намертво забыл. Филип сполз с откоса и схватил за рукав пробегавшего мимо Ивза.

— Кто победил? Кто?

— Калпеппер. Ты что, не видел?

— Нет, не видел. И как? С большим отрывом?

— Пойди расспроси кого-нибудь другого. Я спешу.

— Ну брось, Ивз. Просто скажи мне, как…

— Нет времени! Не могу задерживаться! Он убьет меня, если я не поспею к трем!

И, испустив эти загадочные восклицания, Ивз унесся неведомо куда.

По-видимому, все сегодня отправились наблюдать за соревнованиями. То есть все, кроме Бенжамена. Он вновь одиноко сидел в комнатушке, примыкающей к редакционной, и наслаждался атмосферой школы, покинутой преподавателями и учениками. В конце концов, именно в таких обстоятельствах Сисили и пришла впервые, чтобы увидеть его. Вот в таком же нерушимом безмолвии. В такой же подавленности и апатии. Разница только в том, что тогда ему никак не удавалось понять, откуда они взялись, теперь же он точно знает причину своих страданий — это цепенящая ностальгия, почти непереносимая потребность вернуться в тот день и направить отношения с Сисили по иному руслу. Как мог он, как вообще он мог упустить такую возможность? И что тогда произошло между ними? (Или не произошло.) Какими бы ни были объяснения и толкования этого, одно можно сказать с горькой определенностью (он старался отогнать эту мысль от себя, но мог и принять ее, ничего это не меняло): никакие спенсерианские стансы, никакие фортепианные сонаты никогда ее не вернут.

Бенжамен сидел, не шевелясь, за столом, смотрел на крыши школы и думал о Сисили. Он позволил себе на несколько минут предаться излюбленной фантазии. Они вдвоем шли по склону холма, на самом верху которого стояла сельская церковь с погостом при ней. У подножия холма лениво изгибался канал, вода его казалась в летнем зное зеленой и грустной. На Сисили было светло-голубое летнее платье и соломенная шляпа; Бенжамен нес корзинку для пикника. Картина была одновременно и точной (воображение рисовало ему церковь в Тардбридже, неподалеку от Бромсгрува), и совершенно нереальной, — или, вернее, ей была присуща реальность фильма либо телевизионного клипа, хоть и лишенного музыкального сопровождения. Бенжамену так и не удалось решить — но лишь до сегодняшнего дня, — каким должно быть это сопровождение. Мысленно он примерял к своему клипу музыку самую разную: сонату Дебюсси для флейты, скрипки и арфы; медленную тему из фортепианного квартета Герберта Хоуэлса; «Летнюю пастораль» Артюра Онеггера; даже кое-какие из собственных своих сочинений. Однако сегодня он без тени сомнения понял, что это будет за музыка: разумеется, «Жаворонок воспаряющий» Воан-Уильямса. Воображая, как Сисили неторопливо, грациозно продвигается по холму, попирая босыми ногами высокие травы и лютики (по неизвестной ему причине она шла босиком), Бенжамен совершенно ясно слышал возносящиеся аккорды, сладкие ладовые гармонии начальных тактов Воан-Уильямса. А затем вступило соло скрипки. Поначалу негромкое, робкое, неуверенное, оно набирало силу, возносилось, кружа, кружа в безоблачном небе, описывая бесчисленные петли и развороты, пока глаза твои не начинало слепить солнце и ты уже не понимал, слушаешь ты скрипку или и вправду следишь за полетом жаворонка…

А следом Бенжамен понял и еще кое-что. Воображение было тут решительно ни при чем. Он действительно слышал музыку. Если, конечно, не спятил окончательно. Где-то, в другой комнате, далеко отсюда, в некоем удаленном углу школы кто-то слушал вступление к «Жаворонку воспаряющему». На проигрывателе, включенном на полную громкость. Где он мог находиться?

Бенжамен выставил голову в открытое окно, изогнулся влево, вгляделся в здание музыкальных классов. Музыка должна была доноситься оттуда. Это единственное известное ему в школе место, где есть проигрыватель, — в большой комнате наверху, именуемой «Студией Джеральда Хилла», в ней хранилась школьная коллекция миниатюрных партитур и записей классики. Но кто мог оказаться там в этот послеполуденный час? Ясное дело, человек, не меньше его самого удрученный перспективой присутствия на Дне спорта. Бенжамен, решив выяснить все до точки, пробежал по коридору, спустился по главной лестнице, миновал «Сторожку Привратника» и, выскочив на школьный двор, замер на месте. Музыкальная школа хорошо просматривалась отсюда, и Бенжамен увидел одинокую фигуру, прислонившуюся к огромному венецианскому окну «Студии Джеральда Хилла». На лице юноши застыло совершенно для него не характерное выражение искреннего блаженства — тональная поэма Воан-Уильямса уже достигла первой из своих кульминаций. Поняв, кого он видит, Бенжамен даже заморгал от изумления. Перед ним был Гардинг.