— О Ричардсе, разумеется. Бенжамен остолбенел:

— О Дяде Томе?

Клэр ахнула и едва не подавилась картошкой:

— Неужели вы так его называете?

— А что?

— Но это же… оскорбительно.

— Да почему? Это всего лишь шутка.

— Но он же черный, как можно называть его Дядей Томом? Тебе самому понравилось бы, если б тебя называли не настоящим твоим именем?

— Так меня никто им и не называет. Во всяком случае, в школе. Меня называют Бентом.

Клэр, похоже, готова была прыснуть или отпустить какое-то ядовитое замечание, но передумала и вместо этого резко спросила:

— Ты не хотел бы куда-нибудь со мной сходить?

— Сходить? — переспросил Бенжамен. Желудок его произвел сальто-мортале и замер, стиснутый упоенным ужасом.

— Во вторник в церковном зале будут играть диско. Мы могли бы пойти туда попрыгать.

Попрыгать Бенжамену ни разу еще не доводилось. И занятие это представлялось ему устрашающим. Но, слава богу, ответ на предложение Клэр у него имелся:

— Во вторник я никак не могу, собираюсь оттянуться в «Барбарелле».

«Барбареллой» называлось одно из самых стильных ночных заведений Бирмингема, и небрежность, с которой Бенжамен упомянул его, да еще и в сочетании с «оттянуться», эффект возымела немалый. На Клэр и то и другое явно произвело сильное впечатление.

— Вот как? — сказала она. — И с кем же?

— С Волосатиком.

— С кем?

— С Малкольмом. Воздыхателем моей сестры. Хотим послушать «Хэтфилд-энд-Норт».

— Никогда о них не слыхала. А можно я тоже пойду?

— Нет, — решительно произнес Бенжамен. — Тебе их музыка не понравится. Она очень сложная, трудная для восприятия. Немного похожа на «Генри Кау».

— И о нем не слыхала тоже.

— Боюсь, это не то, что нравится девушкам.

— Ну вот, а я что говорила? — произнесла, гневно сминая пакетик с картошкой, Клэр. — Заносчивость и надменность.

И в тот же миг звук, какой издает ладонь, плюхнувшая по чьей-то щеке, возвестил, что еще один разговор, ведшийся поблизости, достиг своей высшей точки. Мириам отъехала на стуле от столика, порывисто встала.

— У твоего брата, — сообщила она Бенжамену, — психология муниципального золотаря. Пойдем.

Она схватила сестру за руку и потащила ее к двери, обернувшись лишь для того, чтобы сказать:

— А я-то думала, что слышала уже все!

В миг, когда они покидали кафе, Бенжамен еще успел в последний раз обменяться с Клэр взглядом — и все. Сестры ушли, оставив его с чувством утраты, с щемящим, опустошающим ощущением упущенной возможности.

«Что ты ей сказал?» — едва не спросил он у Пола. Однако, увидев ухмылку на злобной физиономии брата, решил, что лучше ему этого не знать.

Под вечер того же дня Бенжамен корпел у себя в комнате над последним своим сочинением. То была пьеса для двух гитар продолжительностью примерно в полторы минуты. Он придумал примитивный метод наложения, сообразив, что если записать на кассетник партию одной из гитар, то можно будет сыграть под эту запись подобие дуэта. Пьеса была задумана в ля миноре и получила условное название «Песня Сисили». Бенжамен поприкидывал было, не переименовать ли ее в «Песню Клэр», однако решил, что это будет свидетельством непостоянства. А кроме того, приятно, конечно, когда тебе пытаются назначить свидание, но, откровенно говоря, Клэр и в подметки Сисили не годилась. Ни внешне, ни внутренне. Их и сравнить-то невозможно.

Сочинение второй гитарной партии оказалось делом далеко не простым. Откуда ни возьмись, в последовательность аккордов затесалась септима в фа-диез мажоре — просто встала на место, и все, — а это означало, что играть здесь придется скорее в до-диезе, чем в до-бекаре. Выглядело все странновато, но Бенжамен решил эту неправильность сохранить. В конце концов, это и значит — быть в музыке пионером. Если он хочет звучать, как «Генри Кау», сказал себе Бенжамен, придется писать вещи еще более странные. Малкольм обещал в следующий свой приход послушать его сочинение.

К тому времени нужно будет выверить все до последней ноты.

Что касается Лоис, она относилась к их малопонятной дружбе на удивление спокойно. Похоже, ее сейчас вообще ничем расстроить было невозможно. Малкольм преобразил ее. В школе она доучивалась последний год и уже подала заявление в Бирмингемский университет — чтобы оказаться, выйдя из школы, поближе к Малкольму. На ее взгляд, Малкольм просто не мог сделать что-либо неправильное. Раз он решил взять брата под опеку, дать ему странноватое подобие музыкального образования, значит, так тому и быть надлежит. Даже Колин и Шейла, когда у них спросили, можно ли Бенжамену пойти во вторник с Малкольмом на концерт, немедля дали свое благословение. Вот до какой степени вся их семья ему доверяла.

— Так ты правда не против? — спросил вчера Бенжамен у сестры. — Не обидишься, если я пойду с ним, а ты останешься дома?

— Конечно, нет, — ответила Лоис. — Ты же знаешь, я к этой музыке равнодушна. И вообще мне надо платьем заняться.

Она только что получила на семнадцатилетие лиловое бархатное платье, длинное, до самых пят, и его нужно было немного ушить к их годовщине. В четверг исполнялся ровно год — пусть не с первого их свидания, но со дня, когда Малкольм получил посланное ему через редакцию «Звуков» письмо Лоис.

— Он пригласил меня на обед, — сказала Лоис, — и попросил приодеться. Похоже, предстоит что-то особенное. Он говорит, что приготовил мне сюрприз.

Во вторник вечером в «Барбарелле» Бенжамен узнал, в чем этот сюрприз состоит. Малкольм извлек из кармана кожаную коробочку и предъявил ему для осмотра обручальное кольцо с бриллиантом.

— Ну, что скажешь, гитарист?

— Ух ты! — воскликнул Бенжамен, ничего в драгоценных камнях не смысливший. — Красивое какое. Настоящее?

Друг Малкольма, третий член их компании, Редж, услышав этот вопрос, загоготал. Для Бенжамена его присутствие стало неожиданностью. Хватило нескольких минут, чтобы Редж с его нечесаными, седоватыми патлами, отсутствием трех передних зубов, красноватой физиономией и манерой гоготать в ответ на каждое услышанное слово Бенжамена начал действовать Бенжамену на нервы. Возраст Реджа остался загадкой — где-то между двадцатью пятью и пятьюдесятью, — кроме того, он обладал способностью выдуть пинту пива ровно за шесть секунд. Сигареты, которые курил Редж, отзывались каким-то странным запашком, Бенжамен такого никогда еще не слышал. Малкольм называл его Редж Косячок, и смысл этого прозвища тоже был выше разумения Бенжамена.

— Еще бы не настоящее, — сказал Редж. — За какого мудака ты его держишь?

Постоянное сквернословие было еще одной отличительной чертой Реджа.

— Восемнадцать карат золота, — сказал Малкольм. — Для моей Лоис только самое лучшее.

— Почему ты решил, мудила, что она скажет тебе «да»? — поинтересовался Редж.

— А я ничего такого и не решил. — И Малкольм спросил у Бенжамена: — Ты-то что об этом думаешь, гитарист?

— Я думаю, скажет. Наверняка. По-моему, ей до смерти хочется выйти за тебя.

Редж отошел за двумя новыми кружками пива и кокой для Бенжамена, слишком юного не только для выпивки, но, строго говоря, и для того, чтобы находиться в этом заведении. Впрочем, Малкольм, судя по всему, был знаком с парнем, стоявшим в дверях, и тот не стал уточнять возраст Бенжамена.

— А разница в годах? — спросил Малкольм. — Она не кажется тебе слишком большой?

— Не знаю, — сказал Бенжамен. — Тебе сколько?

— Двадцать три.

— Да ну, всего-то шесть лет. У моих родителей точь-в-точь такая же.

Малкольм серьезно кивнул. Похоже, услышанное его успокоило. Бенжамен еще ни разу не видел, чтобы он так нервничал.

— А кстати, сколько лет Реджу?

— Бог его знает. Я с ним познакомился, когда учился в Астоне.[13] Он иногда заглядывал в художественные мастерские, и как-то раз мы с ним разговорились. Он в порядке, не думай.