– Ну чем тебе старуха помешала? – не унимался Патрик.

Как бы заткнуть ему рот? Спасаясь от его напора, Карл откинул было наушники назад, за спину, но Патрик заметил это и резко швырнул самолет в пике. Лиловая поверхность моря стремительно рванулась им навстречу, словно только того и ожидала, и Карл зажмурился, готовый ко всему. Но ничего ужасного не произошло. Самолет мелко задрожал и, почти коснувшись брюхом волны, – так, во всяком случае, показалось Карлу, – взмыл вверх так же резко, как до того мчался вниз.

Лицо Патрика гневно качалось за прозрачной перегородкой, отделяющей пилота от пассажира, рука его, опасно оторвавшись от руля, двигалась по затылку от уха к уху, недвусмысленно приказывая вернуть наушники на место. Карл нехотя повиновался:

– Что, не понравилось? – донеслось из наушников. – То-то же! И больше не дури, а слушай, что тебе говорят. Тем более, если говорят про мастерскую.

Про мастерскую, а не про старуху, и на том спасибо!

– Что с мастерской теперь будет? Она-то моя, а не ихняя, я там каждую гаечку, каждый винтик этими вот руками скрутил.

Сейчас еще, чего доброго, руки начнет показывать, уж лучше ему ответить.

– Все будет хорошо. Через пару недель получишь от дочки знак, что можно вернуться, и вернешься. И всех дел.

– А вдруг они насчет старухи заподозрят?

– С чего им тебя подозревать? Сам подумай, – мотива у тебя никакого. Как ты стрелял, никто в суматохе не видел, там все стреляли, отпечатков на мушкетах тоже нет, раз все были в перчатках.

– А почему я улетел ни с того, ни с сего?

– Потому что заказ на бабочек получил. Чем не причина?

– Заказ этот, он подлинный, что ли?

– Что ты заладил, подлинный, подлинный? Я ведь уже сказал, что да!

– Как же ты его так быстро прокрутил?

– Да я его с собой привез. У нас ведь разные сценарии были проиграны. И, в частности, такой, что мне придется с твоей помощью когти рвать.

– Профессионалы сраные, – присвистнул Патрик. – Чего ж вы, такие профессионалы, без меня обойтись не смогли?

– А ты думал, тебя столько лет тут содержали просто так, чтобы ты благоденствовал?

– Ничего себе благоденствие! Ты знаешь, сколько незаконных ребят из Шин-Фейна я на этом самолете перевез? Думаешь, это не риск – кого отсюда в Ирландию, а кого из Ирландии сюда? И сколько минометов я из контрабандных частей собрал – этими вот руками?

Тут Патрик и впрямь предъявил обе руки – широким щедрым взмахом, ладонями вверх. Карл чуть было не вскрикнул: «Держи штурвал!», но сдержался, тем более, что ничего страшного не произошло, – самолет продолжал равномерно скользить над вереницами прозрачных облаков, через которые просвечивало сиреневое море. Прошло бесконечно долгое мгновенье, пока Патрик вернул руки на штурвал и мысли его потекли в другом направлении:

– Так куда же мы путь держать будем?

В ответ на этот вопрос Карл, наконец, нашел способ заткнуть Патрику рот хоть на время:

– Я еще не решил окончательно, так что ты помолчи немного, дай мне подумать.

Но Патрик был не из тех, что без борьбы соглашаются, чтобы им затыкали рот:

– А чего тут думать? Ты ж сказал, что у вас на все случаи сценарии заготовлены.

Но и Карл, если нужно, мог постоять за себя:

– Ну, сказал, так что? Из этих сценариев ведь какой-то надо выбрать. Так что заткнись и дай подумать.

Патрик вздохнул так глубоко, что у Карла чуть не лопнули барабанные перепонки, витиевато выругался и замолк.

Карл не соврал, сценариев у него и вправду было несколько, но как-то так вышло, что ни один его не устраивал. Сосредоточив взгляд на серебристой полоске, отмечающей место, где море сливалось с небом, он начал их перебирать. Все они вели обратно, к тому душному прозябанию в роли исполнителя чужой воли, которым он тяготился последние годы. Хоть он и выполнил задание, казавшееся невыполнимым, на душе было скверно. Единственным утешением было неожиданное открытие, что у него еще осталось нечто, подходящее под определение «душа». Это нечто – все-таки не ничто! – скулило где-то под ложечкой, не пропуская в кровь необходимую для продолжения жизни порцию адреналина. А без адреналина он превращался в обыкновенного обывателя, подверженного приступам тоски и сожаления.

А сожалеть было о чем, – например, о летнем дожде. Летнего дождя не было и наверняка не будет ни в Сирии, ни в Йемене. Или об этой идиотке Кларе, которую он с такой легкостью обвел вокруг пальца. Он сам удивился ошеломляющей стремительности своей победы, – ведь прежде, чем приступить к намеченному обольщению, он досконально изучил пикантные детали ее любовной жизни. И потому в ту памятную иерусалимскую ночь, прокалывая шину ее запасного колеса на стоянке над бассейном Султана, он рисовал себе длительную осаду со случайными встречами и невозвращенными телефонными звонками. Так что он не сразу поверил своей удаче, когда она, очертя голову, сама бросилась ему на шею.

Собственно, то, что она сама бросилась, было несущественно, такое с ней случалось. И он поначалу решил – как бросилась, так и отвалится. А она не то, что не отвалилась, а прикипела, будто на всю жизнь. И черт его дернул поддаться соблазну и позволить себе расслабиться рядом с ней. Он сам не понимал, как это случилось. Ведь он давно уже наглухо запер свое сердце и приучил себя к тому, что никто ему не нужен, никто не дорог. Он даже сперва сумел уверить себя, будто она нужна ему только для дела – так он, по крайней мере, оправдывал свой преувеличенный к ней интерес. Ведь без ее помощи ему не удалось бы так ловко, не вызывая подозрений, разведать технические обстоятельства предстоящих переговоров, все эти хитроумные уловки с редкими рукописями, магнитными карточками и секретными замками. Как бы он узнал точное расписание заседаний в хранилище без мелких ее проговорок и без поспешно назначаемых ею в самое что ни на есть неурочное время свиданий?

Он так радовался своим достижениям, что не сразу заметил, как втянулся в юношеский ритуал их тайных встреч и запретных объятий. И только под конец, когда чувства его обострила угроза разоблачения, он отдал себе отчет в ее власти над ним. Пальцы опять оживились, припоминая нежность ее кожи, и были немедленно за это наказаны – какая-то неподвластная его контролю сила повела их дальше и заставила повторить вращательное движение по спирали вниз… Хрустнула тонкая шея, задергались маленькие ножки в детских полуботинках, захрипела и сникла маленькая, увенчанная седеющим пушком головка… Да отвяжись ты, Брайан, отвяжись, все равно, уже ничего нельзя исправить.

Как бы славно было сейчас прокрасться в комнату Клары, зарыться лицом в ее податливое тепло и забыться, забыться, забыться… А ведь забываться-то и нельзя, именно сейчас это смертельно опасно, именно сейчас нужно особо быть начеку, иначе ему конец.

И с чего это он так расчувствовался? Ну, одним библиотекарем в мире стало меньше, тоже мне событие! – ведь он в молодости со всеми библиотеками хотел покончить, как с символом пошлой буржуазной культуры. И со всеми библиотекарями в придачу. Так что для него смерть одного человека – на его совести столько взрывов, столько трупов. Чушь какая в голову лезет, при чем тут совесть? Совесть его чиста, он делал это во имя великой идеи, – сказал он себе. И сам себе не поверил. Когда-то давно и впрямь во имя великой идеи, а теперь во имя чего?

Он представил себе надменные смуглые лица своих теперешних хозяев, – какие у них к черту идеи? А он всего-навсего их слуга, сегодня нужен, завтра вышвырнут пинком под зад, а еще проще – прикончат, чтоб не болтал лишнего. Кто знает, может, приказ прикончить его уже отдан, и в конечном пункте его поджидает посыльный особого назначения. А, может, кто-нибудь нацеливается даже раньше, например, этот шут гороховый…

– Слышь, Карл, твое время истекло, – рявкнули наушники, прямо в тон его мыслям. Как, уже истекло? А он еще не готов, он надеялся, что в конечном пункте…

– Хватит думать, подлетаем уже. Вон там, впереди по носу – материк, видишь? – утешил его Патрик, которому явно стала невмоготу утомительная игра в молчанку. – Куда поворачивать, как мы береговую линию пересечем, на запад или на юг?