– Дети Солнца, – догадалась Инге, вспомнив название секты в Карштале.
– Ну может, Диты Сонця, – согласилась Хелька, – я не все у его поняла, та й глаза у меня весь час слипались с устатку. Но все другие слушали и в тетрадки записывали, а потом он их вызывал к столу и проверял, кто что запомнил. А когда тот гладкий пан кончил их проверять, было уже совсем темно и я думала, мы пойдем спаты. Тем более нам сранья утром надо было успеть на ту машину, что мешки на рынок возит. Но они не стали расходиться, а построились в три ряда, и вперед вышла та певица, что утром пела про Сириус. И все стали петь хором. Они пели стройно, но не так хорошо, как мы с Клаусом. Марта нас все толкала, чтоб мы к ним приединились, но мы побоялись – вдруг они услышат, как мы поем, и не захотят нас отпускать. Когда они перестали петь, нам опять велели надеть саваны, потом завязали глаза и повели в тот подвал. Мне было трудно идти, я весь час спотыкалась и два раза упала, пока нас опять привели у ту зеркальну залу. У той зали систи не можна, можна тилькы стояты, а в мене нога разнылась барзо и надо було систы – нехай на пол, абы систы, але они систы не дали, велели стояты полукругом и чекать. Я спросила, чего мы чекаем, и фройляйн Юта объяснила шепотом, что мы чекаем, чтоб открылись двери, но когда то будет, никто не знае. Мы чекали очень долго, я уже не розумила, котра годына, как пришел другой красивый пан, не такый молодый, но тоже гладкий, я до тех пор его не видела. Он тоже долго говорил, але сил слушать уже не було. Потом он вдруг махнул рукой и стены затрусылысь, лампочки поотрывалысь та захвылялысь в усих зеркалах. У голови в мене тож усе закрутылось, я даже злякалась, что я упаду в обморок. Но тут одна зеркальна стена разделилась на две, и кажна половина повильно поползла вбок. Оказалось, что то не стенка, а то и есть зеркальна дверь. За дверью было темно-темно, а в зале тихо-тихо. Потом из черного стало выползать билэ пятно, як мисяць у глыбине колодця. Пятно все збильшувалось и збильшувалось, аж поки не стало видно, что то людске лицо, але не живэ, а мертвэ, як повна луна. Билэ-билэ, як маска. А под лицом рука, тоже била, аж сверкае, и в той руци меч. Рука протягнулась вперед, меч стукнул об пол и сверкнул большой сполох, як молния вдарила, а за ней гром. У дивчинки, что рядом со мною стояла, почалася рвота, и мне сделалось дурно, так я когось штовхнула та побигла. Но куда бигти, я не знала, меня ж с завязанными глазами сюда вели. Клаус потом говорил, что я чегось кричала, а меня держали за руки и не пускали. Но я ничего того не помню…
Голос Хельки сорвался на полуслове, и Инге воспользовалась перерывом, чтобы глянуть на часы. Ужас, – до начала экскурсии почти не оставалось времени, а надо было еще поесть и уладить кое-какие мелочи.
– Слушай, Хелька, может, ты мне в другой раз доскажешь?
Но искалеченная лапка Хельки вцепилась в ее рукав, и не было сил ее оттолкнуть:
– Не уезжайте, не бросайте меня. Я боюсь.
– Садись-ка в машину, – предложила Инге. – Чем ждать Клауса тут, поезжай лучше со мной. И сама все ему расскажи.
– Нет, мне нельзя, – печально произнесла Хелька, обретая обратно свой добротно выученный немецкий. – Он может меня не послушать и все равно поехать вниз к ней, раз он ей обещал. А я тогда за ним не угонюсь.
Младенец беспокойно заворочался, напоминая Инге, что ей давно пора перестать заниматься чужими делами и подумать о нем.
– Что ж, – вздохнула она и пошла к машине, – может, ты и права. А я поеду, мне пора.
– Но как быть, если она будет заставлять его с ней ехать? – отчаянно крикнула ей вслед Хелька. И протянула к ней свою изуродованную руку, словно пыталась схватиться за последнюю соломинку.
И Инге не выдержала. Прекрасно зная, что ей не следует снова вмешиваться в отношения Марты с сыном, она вдруг сказала, с удивлением вслушиваясь в собственные слова:
– А ты научи его, чтобы он соглашался туда ехать только вместе со мной. А без меня ни за что!
Карл
Напрасно Карл боялся, что Патрик будет возражать, когда он объявит ему о своем решении остаться здесь и дальше с ним не лететь. Как только они приземлились на заброшенном футбольном стадионе километрах в десяти от замка Инге, Карл начал репетировать свою прощальную речь. К тому времени, как они заправили самолет из специально припасенных Патриком канистр, речь уже была полностью готова. Но выяснилось, что все тщательно продуманные им доводы в пользу их неизбежной и взаимовыгодной разлуки были не менее тщательно продуманы самим Патриком. Ему по-видимому вовсе не улыбалась перспектива в случае принудительного приземления оказаться в одном самолете с навязанным ему Рыцарем, настоящего имени которого он не знал и знать теперь не хотел. Ему ни к чему были чужие грехи, с него было достаточно собственных.
И напрасно Карл прибегнул к сложной цепи уловок, чтобы незаметно вынести из самолета свою «беговую» сумку с тщательно выверенным и упакованным набором документов и грима, остаться без которой в этих условиях было бы почти смертельно. Потому что не успел он начать свою прощальную речь, направленную в затылок Патрика, завинчивающего крышку бензобака, как тот, не оборачиваясь, сказал с наигранным добродушием:
– Да не трудись ты так, не потей. Я же все понял, как только ты сумочку свою под полой наружу вынес.
Сумку эту Патрик знал отлично, потому что все предыдущие дни Карл был вынужден хранить ее у того в кабачке, подальше от любопытных глаз. И хоть она была заперта тремя суперсекретными замками, Карл был почти уверен, что ловкий кабатчик как-то умудрился заглянуть в ее потаенные глубины. Однако заглянуть заглянул, а взять ничего не взял, это Карл торопливо проверил, как только они взлетели, и убедился, что все на месте. Да там, собственно, ничего путного для Патрика не было – ему вряд ли сгодились бы разноязычные паспорта и театральные гримы Карла. А внушительный чек на имя, вписанное в новый паспорт Патрика, Карл предусмотрительно носил во вшитом под подкладку кармане вместе с пачкой разномастных купюр всех национальностей, которую он приберегал для себя.
Чек он намеревался отдать Патрику, как только тот снова заведет свою коронную песню о потерянном кабачке. Долго ждать не пришлось, но едва он сунул руку в нагрудный карман пиджака, где лежал чек, правая рука Патрика стремительно рванулась к боковому карману его щеголеватой нейлоновой куртки, подтвердив таким образом подозрение Карла, что пистолет у того всегда наготове. Карл оказался проворней – он успел протянуть Патрику чек прежде, чем тот успел выхватить пистолет. Патрик был тоже не промах и соображал проворней, чем стрелял, – он сделал вид, что нырял в карман за носовым платком, который вытащил и тут же уронил, чтобы схватить чек.
Так что расстались они полюбовно и даже с некоторой сентиментальной слезинкой – дескать, приведется ли еще когда свидеться? Карл втайне надеялся, что больше не приведется, и не сомневался, что Патрик надеется на то же.
Когда серебристый силуэт самолета исчез за верхушками обступивших бывшее футбольное поле елей, Карл отступил в тень ветвей и закурил, соображая, какой дорогой лучше идти, чтобы покрыть изрядное расстояние до замка в максимально короткий срок. От соблазнительной идеи украсть в ближайшей деревне машину или велосипед он отказался сразу – любое брошенное на обочине шоссе транспортное средство могло навести на его след тех, кто будет его разыскивать. А разыскивать его будут. Да что там – будут, уже наверняка разыскивают, так что нужно поскорей добраться до убежища.
Легко сказать – поскорей, а вот как это сделать? Вечерело, и в лесу было тихо, – позднее июньское солнце, изрядно склонясь к закатной черте, уже начало убаюкивать беспокойное население леса. И в этой полной, почти не нарушаемой обычными шумами лесной тишине явственно прозвучал совершенно чуждый монотонный звук. Не шелест, не клекот, не чириканье, а некое однообразно-размеренное чавканье – «хлюп-хлюп-хлюп!», будто кто-то шлепал большой ладонью по тесту.