Подобные разговоры обо всем и ни о чем всегда начинаются с чего-то конкретного и относительно неотложного — неотложного, по крайней мере, настолько, чтобы прийти к человеку в неурочное время.

Дональд пришел во время, которое правильнее всего было бы назвать несусветным — после очередной ночной сходки, на которой куаферы притворялись, что они хотят устраивать заговор.

Придя в несусветное время, всполошив уже уснувшего было Федера, Дональд и сам немножечко растерялся. Он неуверенно остановился в дверях, неловко почесал лысеющую макушку, виновато поглядел на Федера и только потом простуженно проскрежетал:

— Тут я… это, командир… В общем, пришел вот… Словом, извини, разговор есть, а то опять забуду. Ничего, а?

— Ничего-ничего, проходи, садись, — сонно ответил Федер. Странное он тогда испытал чувство — дикая какая-то смесь злобной обреченности смертельного желания спать и радости от того, что вот, приходят все-таки, мерзавцы, с разговорами.

Федер радушно махнул рукой в направлении своей командирской комнаты. Вера к тому моменту то ли спала, то ли притворялась уснувшей — Федер не слышал, только ощущал ее невозможно мирное посапывание у себя в спальне.

— Давай-давай, чего стал? Полчаса устроит? А то сильно к подушке тянет что-то.

— Устроит-устроит, я на пять минут буквально! — соврал Дональд.

Федер сделал вид, что поверил, и еще раз предложил Дональду сесть. Тот поколебался, не занять ли любимое и единственное федерово кресло, но все же предпочел обыкновенный, жесткий и ребристый, как булка, диван.

— Чай, жербу? — спросил Федер.

— Ее, пожалуй.

Жерба, любимое питье куаферов, в последнее время популярностью среди них как-то не пользовалась — кухонник готовил чай мгновенно, а жербу требовалось не только кипятить, но и остужать до определенной температуры. И если раньше затяжка с ее приготовлением более чем компенсировалась умиротворяющим бормотанием, похлюпыванием и посапыванием кухонщика (знатоки уверяли, что употребление жербы суеты не терпит и начинается с того момента, как она заказана, то есть включает в себя наслаждение от этих похлюпываний и посапываний), то теперь, когда питье из процесса, приносящего наслаждение, превратилось в процесс, приносящий только необходимые для работы калории и протекающий максимально быстро, куаферы предпочитали не раздражаться лишний раз из-за глупой потери времени и употребляли чай, приготавливаемый мгновенно. К тому же кухонных автоматов на команду приходилось всего три, что приводило к неизменным портящим нервы очередям, а у Федера, как ему и полагалось по рангу, кухонщик был персональный — только на него и его возлюбленную. Поэтому вопрос Федера был вообще-то даже лишним, он просто обязан был поставить перед Дональдом серебряный кувшинчик жербы.

— В общем, так, командир, — сказал Дональд, сделав первый глоток. — Надо что-то с мошкарой делать.

— С кем?

— С мошкарой. Ее нечаянно Ламора позавчера выпустил.

— А, ну да, — поморщившись, сказал Федер. — С мошкарой, как же.

— Она, конечно, не ядовитая и все такое, но донимает, понимаешь? Ужас как донимает. Ты никогда мошкару не выпускал?

Федер о таких случаях на проборах слышал. Но самого как-то Бог миловал.

— Не выпускал, Дональд, не приходилось. А что, сурово?

— Посмотришь, что через три дня будет, если мер не принять. Она уже и сейчас тучами вьется. А через три дня во все дырки полезет.

Федер никакой мошкары в последние дни не видел. Конечно, вполне могло быть так, что он просто не замечал ее, потому что в помещения она в принципе попасть не могла, а снаружи Федер обычно мчался очень целеустремленно с какой-нибудь очень насущной проблемой — действительно, мог мошкару просто и не заметить.

Дональд между тем плавно перешел к обычному трепу, перемежаемому, правда, конкретной информацией, Федер в основном только кивал и хмыкал. Поначалу речь пошла, естественно, об усталости, потом, разумеется, о моральной подавленности, нежелании служить бандитам и недоверии лично к нему, к Федеру («Я-то сам, в общем, понимаю, но ребята иногда такое про тебя завернут…»), и, наконец, после долгих блужданий вокруг да около началось то самое, из-за чего Дональд к Федеру и приперся.

Федеру жутко хотелось спать. Завтра с раннего утра он должен был раздать очередные указания, те, которые не успел раздать вечером; завтра ему предстояла очередная попытка проникнуть на прием к Аугусто; Антон, у которого что-то откровенно не ладилось с главным интеллектором, тоже требовал немедленной часовой консультации — это сверх тех часов, которые были оговорены с ним раньше; а главное, завтра, и опять-таки тоже с раннего утра, надо было наконец решить вместе с Антоном, как без потерь времени вычислить стукачей. Антон имел примерно пять вариантов решения этой проблемы, Федер при желании мог число этих вариантов довести до десятка, но все они были ненадежные и опасные… А Дональд все говорил и говорил.

Иногда Федеру начинало казаться, что искусству подобного трепа куаферы учатся на каких-то специальных курсах, причем у одного учителя — не слишком изобретательного. Всегда они начинают с какой-то как бы деловой и как бы неотложной проблемы, а дальше в том духе, что эту проблему можно было бы и вытерпеть, ребята все битые, подумаешь, проблема, но если взять все это в соединении с другими проблемами… далее следовало их перечисление, частью реальных, частью притянутых за уши, частью выдуманных — и все это чем дальше, тем раздрызганнее, с абсурдными перескоками, но чем несвязнее становилась речь, тем (и Федер это хорошо понимал) внимательнее надо было в нее вслушиваться, потому что здесь-то и крылась главная причина разговора. Собственно, причина всегда была одна — «хреново мне что-то!»

Под похлюпывание и посапывание кухонщика немножко размякший Дональд вел сложную нить разговора, а Федер, благожелательно и бездумно уставившись на него, изображал предельное внимание.

— Мошкара-то что. С мошкарой бы мы… Подумаешь, мошкара! Да и хрен бы с ней. Но тут, понимаешь, командир, если мошкара ко всем этим гадостям прибавится, я лично не уверен…

Федер засыпал на корню. Он понимал, что физически он уставал куда меньше за день, чем куаферы. Ему практически не приходилось выходить за пределы лагеря, он больше говорил, размахивал руками, приказывал, иногда ругался, но все равно — выматывался чертовски. Если бы не «второй врач», трудно было бы выдержать. В принципе Федер без всякого для себя и для пробора урона мог бы просто выставить Дональда за дверь, но он знал — сделай такое хотя бы один раз, и как проборный командир он постепенно и необратимо закиснет. Никто на него не обидится, каждый войдет в положение, но в отношениях его с ребятами произойдет кое-что почти непоправимое. Так в глубине души считал Федер и совсем не собирался этого допускать. Он — вот ерунда-то — просто обязан был выслушивать всю эту болтовню Дональда.

Поэтому он перебарывал сон, прихлебывал жербу и пытался следить за ходом мысли собеседника. Что с каждой минутой становилось делать все сложней и сложней.

— Тут ведь, понимаешь, — продолжал между тем Дональд, — тут ведь и всякие личные штуки сопряжены. Ну вот, например, я сам. Я — по происхождению чисто русский. Больше ведь и национальностей никаких не осталось, если уж совсем чистых, да чтоб еще из семьи с родословными. Евреи, армяне, китайцы, коты девуары, немножко японцев, и вот мы, русские.

— Ну, это ты… почему? Полно осталось национальностей. Вегианцы, например. Негры.

Дональд моментально рассвирепел.

— Какие там еще вегианцы?! Они все сволочи, да и вообще не люди, если уж так посмотреть. Вегианцы! Черт знает чего намешано, но главное, что сволочи — все до одного. Я тебе так скажу: я уверен на сто процентов, что все мамуты у Аугусто — вегианцы. Ну если даже и не все — то остальные с их примесью. Ты на этого Аугусто посмотри — какая у него национальность? На скулы его глянь. А? Ну то-то! Какая там у них национальность, да это просто смешно. Вон про них ребята рассказывают…