Завьялов нагнулся, пошарил рукой по песку в темноте, нащупал какой-то длинный, гладкий камень-голыш, поднял его. и сжал в руке. Знакомое ощущение пришло. Ему показалось, что он открывает глаза и видит серое, предрассветное небо и покрытую зеленой, влажной от росы травой, убегающую вдаль взлетную полосу, слышит рев двигателя. Всем своим существом он ощущает возрастающую сладостную скорость взлетающего самолета…
На следующий день Завьялов выехал в Москву.
3. Начало пути
Завьялова никто не встречал.
Когда-то у него было много друзей. А потом была жена, зато уже не было друзей, потому что она их не любила, и они не любили ее.
Раньше, подъезжая к московскому перрону, Завьялов высовывался из окна, если возвращался летом, или из двери тамбура, если это было зимой. Издали он узнавал встречавших его приятелей. А потом его уже никто не встречал, кроме жены, и он уже больше не торопился, — не высовывался из окна, не спешил в тамбур. Наоборот, начинал медленно собирать вещи, лишь когда поезд останавливался у перрона.
Он знал, что жена уже стоит у вагона, потому что это было ее правилом — провожать его в командировку или в отпуск, встречать и подставлять вытянутые трубочкой, накрашенные губы для осторожного — не смазать бы краску — поцелуя.
Они жили недружно, иногда не разговаривали по неделям, но еели он уезжал, она провожала его на вокзал или на аэродром, а когда возвращался — ждала на перроне или за решетчатой оградой аэродрома. И он медленно шел ей навстречу, зная все наперед.
А когда жена наконец ушла от него (собственно, она никогда и не была «с ним»), то Завьялова уже совсем никто не встречал. Долгое время ему было горько сознавать это, еще медленнее он собирал свои вещи, стараясь выйти из вагона последним, чтобы не видеть чужих встреч и поцелуев.
Но сейчас Завьялов не чувствовал своего одиночества. Он думал только о том, что Оля жива, жива, жива, что случилось чудо, одно из тех чудес, о которых ему приходилось читать или слышать после войны. Происходили невероятные случаи: солдаты вставали из могил, чтобы отыскать своих матерей и отцов, а отцы, презрев рассказы очевидцев их смерти, поднимались из фугасных воронок, уже залитых болотными водами, из трясин, из-под обломков домов, из опаленной огнем и перепаханной осколками снарядов земли, из оседающего порохового дыма. Они появлялись из небытия, чтобы обнять своих постаревших детей и взять на руки незнакомых внуков.
Страница журнала, на которой Завьялов увидел Олю, лежала у него в кармане. Это был монтаж из многих снимков, озаглавленный «Страна готовится достойно встретить Первомай».
Здесь были фотографии рабочих у кузнечного горна, колхозников, собравшихся во дворе правления, рыбаков на палубе сейнера.
Фотография Оли была помещена в нижнем правом углу. Оля стояла, почти заслоненная какими-то людьми, — да, почти заслоненная. Старик в шубе с шалевым меховым воротником и женщина с торчащими из-под шляпки волосами оттеснили ее от фотообъектива. И все же Завьялов не мог ошибиться. Это было её лицо, лицо Оли.
Все эти люди стояли на снегу, на фоне низкого, длинного одноэтажного здания, и слушали речь оратора, оставшегося за кадром. На их лицах — напряженное, сосредоточенное внимание. Это хорошо удалось схватить фотографу. И еще закат. Даже на этой небольшой фотографии он был очень красив.
Но где же все это происходило? На какой земле? В каком городе? На севере нашей страны, на западе, на востоке? Кто эти люди, среди которых стоит Ольга? Подпись сообщала, что проходят предмайские собрания, люди берут на себя социалистические обязательства. Значит, это тоже собрание, митинг, а митинги бывают на заводах, в учреждениях, в колхозах. Значит, все можно узнать, выяснить, установить!
Люди стоят на снегу. Предмайское соревнование и снег… Значит, скорее всего это север. Впрочем, в марте повсюду еще бывает снег, даже в Москве…
Было уже поздно, когда Завьялов приехал домой. Он торопливо миновал переднюю, где пол устилали газеты и журналы, — за две недели его отсутствия почтальон регулярно выполнял свои обязанности, — потом вернулся, собрал газеты и бросил рассыпавшуюся кипу на стол. Склонясь над столом, Завьялов стал просматривать газеты. Он листал страницы, пробегая глазами заголовки. Может быть, где-то в глубине его души жило безотчетное ожидание, смутная вера в то, что он может узнать из газет нечто имеющее отношение к тому, что владело сейчас всеми его помыслами.
Заголовки мелькали перед глазами Завьялова: «Все силы на успешное осуществление решений XX съезда КПСС!», «Проект закона о государственных пенсиях», «Новые попытки раздуть антикоммунистическую истерию в США», «Строители Иркутской ГЭС начали наводку наплавного моста через Ангару», «Враждебная провокация империалистической агентуры в Познани»… Шуршат газетные страницы. Какой-то конверт отлетел в сторону. Завьялов поднял его. «Москва, Никитский бульвар… Летчику Завьялову…»
«Летчику Завьялову… — повторил он. — Что за чепуха!»
Надорвал конверт, вытащил четвертушку исписанной бумаги. А-а, опять этот Шевлягин Павел. Он уже получил от него письмо там, на взморье. Удивительно, откуда он только узнает адреса!.. Смешной парень. Веснушчатый. Ни одной на щеках и на лбу, а нос весь в веснушках. Слесарь, работает на каком-то заводе. Рвется в аэроклуб, а его не принимают. А он все ходит. Торчит на аэродроме, смотрит, как летают другие… Ну, что он там пишет?
«Дорогой товарищ летчик Завьялов! Я пишу к вам это письмо, потому что вы боевой летчик и можете понять желание души человека.
Я ходил в приемную председателя Верховного Совета на Моховую, только к самому не попал и говорил с каким-то молодым, который и на фронте-то не был и не может меня понять. Говорит, что надо снова обращаться в военкомат. А вы, товарищ Завьялов, знаете, сколько раз я туда уже обращался…
Теперь мне все ребята говорят, что если вы свое твердое слово скажете…»
Завьялов не дочитывает письма. Этот парень одолевает его уже полгода. Ну, что он может сделать, если военкомат не дал ему путевки б аэроклуб?
Хотя парень-то хороший. Только на вид несколько жидковат. Ростом не вышел. Работников военкомата можно понять, — желающих много, и среди них есть спортсмены, сильные, выносливые ребята…
Завьялов бросает письмо на стол. Ставит чемодан под кровать. Газеты прочтет завтра…
Ложится в постель. «Хорошо, что я приехал досрочно, — думает он, — и впереди у меня еще двенадцать свободных дней. Это большой срок — двенадцать дней, если не терять времени даром. Надо скорее заснуть, чтобы быстрее пришел завтрашний день». Однако он долго лежал размышляя, пока не заснул. Когда проснулся, было только шесть утра. Завьялов продолжал лежать с закрытыми глазами и ждать, когда можно будет идти в редакцию журнала «Луч».
…На двери висела черная табличка: «Отдел иллюстраций». Завьялов постучал, открыл дверь и увидел заставленную шкафами комнату. Он не сразу заметил, что справа у стены за небольшим письменным столом, заваленным фотографиями, сидит женщина.
— Простите, — сказал Завьялов, все еще не переступая порога, — где можно увидеть Зинаиду Федоровну Коростылеву? В секретариате редакции мне сказали, что я должен обратиться к ней.
— Зто я, — ответила женщина, поднимая голову.
Она была немолода, в ее волосах блестели седые пряди.
Завьялов подошел к столу и робко начал:
— Я к вам по делу, не совсем обычному… — Присядьте, — сказала Коростылева.
У нее был мягкий и низкий голос. Она убрала фотографии, лежавшие на стуле. Завьялов сел.
— Дело вот в чем, — начал он, стараясь говорить спокойно. — Совсем недавно, буквально два дня назад, я увидел ваш журнал, в котором… мне показалось… может быть, я ошибаюсь, конечно…
Он умолк, чувствуя, что становится косноязычным.
— Ну, так что же вы увидели? — спросила Коростылева тоном врача, поощряющего застенчивого больного. — Что же вы увидели? — повторила она. — Или, может быть, кого? Своего родственника? Да?
