Ушел от преследования. Как? И сам не знает. Может быть, взрывом оглушило подбежавших немцев, часть перебило. Ему повезло. Он бежал, карабкался, продирался сквозь стену хвойного леса, попал в болото, потерял сознание. Потом очнулся…
Нет, раньше он не думал о Воронине. Не думал… Но кто знает! Может быть, мысль о подвиге комэска, воспоминание о нем жило в подсознании Завьялова, когда он дал кран шааси на выпуск.
Но ему не удалось повторить подвиг Воронина. Не удалось спасти товарища. И тогда, волоча свое тело по лесным волховским топям, снова и снова теряя сознание, Завьялов в первый раз подумал: «Хорошо, что Оля никогда не узнает, как позорно, как бесславно кон-кончаю я свою жизнь».
…Когда Завьялову удалось перебраться через линию фронта, а потом вернуться в свою часть, его первым вопросом было, нет ли писем от Оли.
Нет, от нее не было писем. Симонюк прав. Оли нет в живых, и она никогда не узнает, что сделал он, Завьялов, пытаясь быть достойным ее, и никогда не узнает, как уже в мирное время он был без объяснения причин уволен из армии.
Завьялову не предъявили никаких обвинений. С ним говорили вежливо. Сказали, что он еще молодой, полный сил человек и легко сможет «подрабатывать» на какой-нибудь гражданской службе. «Подрабатывать»! Он, Завьялов, может «подрабатывать»!
Он знал: спорить, доказывать бесполезно. Знал, что люди, бывшие в плену или оказавшиеся на оккупированной территории, невзирая на все пройденные ими последующие проверки, сейчас увольняются из армии. Многим из них вновь предъявлялись уже не раз опровергнутые обвинения.
Завьялову было бы легче знать, что его в чем-то обвиняют. Тогда перед ним была бы цель, он знал бы, что ему надо оправдаться, еще раз подробно, со всеми деталями, рассказать, что ни одной минуты он не был в плену, что сохранил все свои документы…
Но, очевидно, те, кто решал сейчас его судьбу, все это хорошо знали. И тем не менее, подчиняясь какому-то железному, бездушному принципу, они вычеркивали его из той жизни, вне которой он не мог существовать.
С этим Завьялов не мог примириться. Его сердце, его разум восставали против непостижимо жестокого решения. Единственное, что он мог сделать, — это путем многолетних усилий заставить себя не вспоминать, что случилось с ним в том 1946 году. Забыть…
Но сейчас Симонюк напомнил. Буднично, безжалостно. Взял гвоздь, приставил к сердцу и молотком — раз…
И вдруг Завьялову захотелось сказать Си-монюку что-нибудь очень резкое, злое, обидное, доказать, что Симонюк не прав, что он грубо, пошло, омерзительно ошибается…
Ошибается? В чем? Разве Симонюк сказал что-нибудь, кроме правды? Ну да, Симонюка вызывали в смерш—«Смерть шпионам», так стал в 1943 году, кажется, официально называться Особый отдел, военная контрразведка. Да, он обязан был передавать туда письма на имя Завьялова, если бы они пришли. Писем не было. Вот и все. О чем спорить?
Таков голос логики. Но звучал еще и другой голос. Тот, что в течение всех этих лет восставал против подобной логики. И сейчас он звучал для Завьялова громче всех остальных. Этот голос подсказывал ему, что своей сухостью, бездушием, своим пренебрежительно-ироническим отношением ко всему, что сейчас так волновало Завьялова, Симонюк как бы еще раз «узаконивал» все, что с ним, Завьяловым, произошло, утверждал незыблемость положения вещей, их неизменность.
— Она жива! — громко и с вызовом сказал Завьялов, глядя Симонюку в глаза.
Тот усмехнулся и повторил:
— Мираж, товарищ бывший майор. Говорю: воздух ловишь.
— Нет!.. — крикнул Завьялов.
— Что «нет»? — переспросил Симонюк.
— Она жива! Я не мог ошибиться! Очевидно, возбуждение Завьялова стало
раздражать Симонюка. Не глядя на Завьялова, он спросил:
— Ну, и что же ты от меня хочешь?
— Вспомни, может быть, ты когда-нибудь встречал того замполита… Ну, который прислал письмо о ее гибели, может быть, есть какие-нибудь подробности, детали…
— От тех, кто сгорает, деталей не остается.
— Но это ошибка, понимаешь, ошибка! — с новой страстностью воскликнул Завьялов. — Ведь я видел ее, видел! Завтра в одиннадцать я буду в редакции, и мне скажут, где был сделан снимок, назовут место, адрес…
— И дальше?
— Что дальше?
— Я спрашиваю, что будет дальше? Каков оперативный план на дальнейшее?
— Но… как ты не понимаешь! Я немедленно дам туда телеграмму, вылечу на самолете, у меня еще в запасе одиннадцать дней отпуска…
— Понятно, — усмехнулся Симонюк. — Значит, штурм. Кавалерийская атака.
— Перестань иронизировать, Афанасий Порфирьевич! Неужели ты не понимаешь, что такое для меня Оля? Что она значила для меня тогда и что значит теперь? Ведь я не живу. Все, что со мной происходит, — это не настоящая жизнь. Если я найду ее…
— И что тогда? — настороженно прервал его Симонюк.
— Тогда?.. — Завьялов чувствовал, что не в состоянии сказать об этом Симонюку.
— Молчишь? — удовлетворенно проговорил Симонюк. — Тогда слушай, что я тебе скажу. Допустим, что она жива и ты узнаешь ее адрес. Поедешь туда? Так. Как говорится: где эта улица, где этот дом? Допустим, нашел. Вот эта улица, вот этот дом. А вот, значит, и эта самая гражданка, что я влюблен. Только гражданке-то уже за тридцать, — детишки, ребятишки в школе, вот-вот заявятся, а муж, скажем, в бане, тоже скоро вернется…
— Перестань, Афанасий Порфирьевич…
— Нет уж, теперь тебе положено слушать, сам напросился, — строго, по-командирски произнес Симонюк. — Входишь, значит, в чужой дом. Так и так, явился, мол, в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы. Ситуация понятна?
— Этого не может быть…
— Еще как может! Что же, она все эти годы в девках сидит, тебя ожидает? Вот, значит, вариант номер один мы с тобой разобрали. Теперь вариант номер два: ты ошибся. По правде скажу, этот вариант для тебя выгоднее. Легче. Потому что, сам подумай, если она жива и двенадцать лет ни письма от нее, ни звука, то что это может означать? Понял? А если понял, то на кой, извини меня, хрен ты к ней явишься? Укорять будешь или слезы лить? А если укорять, то по какому такому праву? Война все списала. Ты, может быть, на этом деле сердце потерял, а она и за серьезное-то не считала…
— Еще раз прошу, Афанасий Порфирьевич, перестань!
— Погоди. Я вижу, оба эти варианта тебя не устраивают. Надеешься на третий? Что же, разберем и третий. Тебе хочется, чтобы она и в живых оказалась, и все эти годы тебя ждала. Невероятно, но факт. Как в анекдоте. Знаешь такой анекдот? У одного жена на курорт уехала, вот он с приятелем сидит и спорит, изменяет ему жена там, на курорте, или нет. Приятель доказывает: наверняка, мол, изменяет, только не знаю с кем: со знакомым или с первым встречным. Потом монету вынимает и говорит: «Хватит спорить, давай метну; орел — со знакомым, решка — со встречным-поперечным…» — «Погоди, — кричит муж, — ну, а если совсем не изменяет, верность блюдет?» — «Ну, — говорит приятель, — тогда монета должна в воздухе остановиться..».
— Симонюк рассмеялся преувеличенно громко, но тут же сам себя оборвал, сказав: — Ну, шутки в сторону. Есть и третий вариант. Слушай. Замели ее. Или во время войны, или после. Может, и впрямь спаслась, с парашютом выбросилась или не знаю уж как. Допустим, на оккупированную попала вроде тебя. Что она там делала, нам с тобой неведомо. Может, с немцами снюхалась. Может, еще что. Вот ее после освобождения и замели. Ну, а потом выпустили. Опять-таки взвесь: нужно ли тебе ее искать в этом случае? Слава богу, она тебе не жена, не сестра.
— Хватит, Симонюк!
— Нет, давай слушай, сейчас окончу, очень ты меня своими иллюзиями раздражил. Я ведь, если хочешь знать, твою легенду хорошо понимаю. Может, даже лучше тебя. Ты былую жизнь свою воскресить хочешь. Взять да и воскресить. Прошлое свое в сегодняшний день подтянуть. Только вот что помни: что было, то было. Тебе не Олю эту самую надо, а тебе в армию обратно хочется, за кругляш сектора газа подержаться, вот в чем петрушка. А дороги тебе туда нет. И личное дело твое в самом дальнем архиве хранится. И надпись на нем есть соответствующая. Красным карандашом наискось.
