Молотов у Помяловского тоже отличается активным отношением к жизни. Но в нем сильна продиктованная обстоятельствами тенденция к примирению с действительностью, к равнодушию, он думает не о благе всех, а только о личном благополучии, вполне сознавая свой эгоизм. Куда вести Михаила Ивановича, рабочего-бунтаря, человека с пробудившимся общественным самосознанием, готового за других отдать свою жизнь? — на этот вопрос Г. Успенский не отвечает в своей трилогии «Разоренье». «„Так где же счастье? — спросит читатель. — В заглавии счастье обещано?“ Оно, читатели, впереди. Счастье всегда впереди — это закон природы»,[116] — такими грустно-ироническими словами завершается «Мещанское счастье» Помяловского. В «Молотове» автор убеждается в узости этого счастья и опять с печальной иронией говорит: «Тут и конец мещанскому счастью. Эх, господа, что-то скучно…».[117] Потесин, герой другого его романа — «Брат и сестра», стоит очень высоко в своем стремлении к слиянию с народом, в переделке своей натуры в «мужичью», но итоги его жизненного пути под «диким гнетом» окружающей обстановки трагичны — бессилие, озлобление, чахотка и гибель. И вновь Помяловский завершает свой роман криком боли: «Господа! Страшно жить в том обществе, где подобные жизни совершаются сплошь и рядом!..».[118]

В таком толковании жизни отразились тяжелые условия «трудного времени», а вместе с тем выразилась известная ограниченность философско-социологического мировоззрения писателей-демократов, некоторая узость их воззрений сравнительно с той концепцией, которая была воплощена Чернышевским в романах «Что делать?» и «Пролог», Некрасовым в поэмах «Коробейники», «Орина, мать солдатская», «Мороз, Красный нос», Щедриным в «Сатирах в прозе», «Невинных рассказах», особенно в «Признаках времени» и в «Письмах о провинции».

Необходимо добавить, что писатели-демократы не смогли в полном объеме воспользоваться своими художественными открытиями, глубоким знанием жизни трудового народа. Этому мешали многие обстоятельства. Личные условия бытия писателей-демократов были крайне тяжелыми, неблагоприятными для творческой работы. Ядовитая «злоба дня» народной жизни терзала их и мешала художественной деятельности. Многие из них спивались и преждевременно уходили из жизни. Трагические судьбы самих писателей слились с трагическим характером изображаемой ими жизни. В «Беседах о ремесле» Горький заметил, что история литераторов-разночинцев — «„мартиролог“, то есть перечень мучеников».[119]

И все же концепция обстоятельств и человеческих характеров в реалистической системе беллетристов-демократов не исчерпывается изображением «забиенной среды» (Решетников), всевозможного «обезображивания» (Г. Успенский) человеческой личности. Влиянию среды на судьбы, поведение и психику людей некоторые из шестидесятников вовсе не придавали какого-то фатального характера, а человека они изображали не только обреченной жертвой. И здесь они следовали за Чернышевским, за Писаревым. Последний признавал, что «человек — продукт среды и жизни». Но критик указывал и на другую сторону отношений человека и среды: «…жизнь в то же время вкладывает в него (в человека, — Н. П.) активную силу, которая не может быть мертвым капиталом для существа деятельного».[120]

У каждого представителя школы шестидесятников был свой уровень понимания проблемы «человек и социальная среда». Слепцов в ее толковании стоял на позициях революционно-демократических. Его Рязанов хотя и конспиративно, но целенаправленно и результативно воздействует на окружающую обстановку в нужном ему направлении. Под влиянием его пропаганды происходит самоопределение и размежевание социальных сил, развязка отношений. Подобных разночинцев-революционеров, родословная которых восходит к базаровскому или рахметовскому типу, не знали другие беллетристы-шестидесятники. Никто из них не встретился и с Кудеяром или с Савелием — богатырем святорусским. Однако это не помешало определиться общей тенденции, им присущей, — они искали среди разночинцев и в народе людей с пробуждающимся самосознанием, способных сопротивляться обстоятельствам, возвышаться над ними.

Левитов, например, стремится создать целую галерею активных представителей народа, людей с сильным характером, способных на протест, наделенных яркими талантами («Бабушка Маслиха», 1864; «Степная дорога днем», 1862, и др.). Находит он и крестьянина-богатыря Ферапонта («Моя фамилия», 1868). Но вместе с тем Левитову, этому, по словам Горького, «лучшему лирику в прозе», было неясно, как же должны действовать, куда идти его сильные духом герои. Они обычно безрезультатно погибали в борьбе с обстоятельствами, отчаивались и ожесточались, становились озорниками, индивидуалистами. И изображал писатель подобных людей обычно не в социальном плане, а в плане психологическом, моральном, что отражало бессилие, растерянность и самого художника, непонимание им общественных путей борьбы.

Примечательно, что в произведениях шестидесятников некоторые герои иронизируют по поводу тех, кого «заела среда», кто тоскливо жаловался на нее и только ею объяснял все свои злоключения. В такой презрительной иронии сказалось не только неприязненное отношение к пассивизму дворянского героя, к неудачнику, «лишнему человеку». И в рядах разночинцев были люди, в бессилии своем сваливавшие на среду всю вину за свою горькую судьбу. Подобных людей Помяловский назвал «жалкими, жалкими людьми» («Андрей Федорович Чебанов»). Он противопоставил примиренчеству Молотова «здоровый скептицизм» Череванина, считавшего, что примирение человека с пошлостью нельзя объяснять влиянием среды. Если же среда плоха, говорил он, «то следует бить ее». Среди рядовых разночинцев часто встречались в жизни натуры энергичные, вступавшие в борьбу со средой, стремившиеся «опустошать душу от личной биографии». Тот же Помяловский, как и Г. Успенский, искал «человека действия». «Душевное отупение» — так определяет автор «Очерков бурсы» сущность бурсацкого воздействия на человека. Подробно рассказанная история Карася выразительно раскрывает всевозможные «калечества», но она же говорит и о том, как бурсацкая обстановка одновременно пробуждает мысль. Происходит процесс закалки человека средой.

Характерна в этом же плане воспроизведенная Вороновым в повестях «Мое детство» и «Моя юность» дискуссия о среде и личности. Писатель вообще часто обращается к мысли, которая до него была высказана его учителем Чернышевским в статье «Не начало ли перемены?» (источник многих несчастий народа заключен в нем самом). «Тяжело наше горе, — размышляет автобиографический герой очерка „Арбузовская крепость“, — потому что плохи мы сами! И долго, долго будет поедать нас это великое зло, если мы сами будем равнодушны к нему, если мы сами твердо не пожелаем иметь то, без чего мы теперь позорно умираем!».[121] Эти слова Воронова живо напоминают призывы Чернышевского в названной статье, обращенные к самому народу. Подводя итоги судьбам обитателей Арбузовской крепости, Воронов вновь подчеркивает необходимость активного отношения к жизни.[122] Некоторые из его героев преклоняются перед энергией борьбы с обстоятельствами.[123]

Охарактеризованная тенденция шла от жизни, от идей революционной демократии. Капитализирующиеся социально-экономические отношения несли трудовому народу и разночинной интеллигенции духовное пробуждение, что явилось основой сюжетов многих повестей и романов 60–70-х гг. Эти отношения способствовали формированию энергичных характеров, закаливали трудящихся для борьбы с обстоятельствами, толкали на поиски счастья, заставляли мечтать о человечности обстоятельств. Это пробуждало и воспитывало в трудящихся подлинно человеческие качества. Ф. Энгельс замечательно сказал: «Если <…> рабочему не предоставлено никакого иного поприща для проявления своих человеческих чувств, кроме протеста против своего положения, то вполне естественно, что именно в этом протесте рабочий должен обнаружить свои самые привлекательные, самые благородные, самые человечные черты».[124] Эти слова блестяще подтверждаются русской демократической беллетристикой (романы Решетникова, «Разоренье» Г. Успенского), а затем такими произведениями как «Мать» Горького, «Город в степи» Серафимовича.