Успенский искал условий для всестороннего развития человеческой личности, ее потребностей. Он понимал, что развитие личности — залог и расцвета ее сознательной, активной и плодотворной общественной деятельности. Автор «Волей-неволей» так формулирует свое основное этическое требование, обращенное к тем, кто призван служить народу: Тяпушкин может «найти собственную свою личность» только «в действительном общественном деле» (8, 584), т. е. в служении тому, чтобы народу было хорошо. Именно такое служение разовьет личность, преобразует ее природу, наполнит ее счастьем высокого общественно-нравственного удовлетворения. Вывод Успенского бил по индивидуализму и «пассивизму», отвергал аскетизм, порывал с теориями и практикой жертвенного альтруизма. Трудность служения народу, предупреждал Успенский, в том и состоит, чтобы суметь не испугаться, не утомиться и не пропасть в обстановке живой, а не выдуманной действительности, в условиях, когда народное горе предстает не вообще и издалека, а рядом, в конкретных и многообразных повседневных страданиях людей.

Для этого необходимы люди особого закала, иной, чем у Тяпушкина, жизненной школы. Вот почему автор «Волей-неволей», произведения очень принципиального, думал противопоставить Тяпушкину «людей воли», черпающих «силу своей мысли и поступков» не в отвлеченном учении о долге, а в «живой действительности». Писателю во всем объеме не удалось осуществить свой замысел. Но его «тяга» к людям типа Германа Лопатина или Веры Фигнер свидетельствует о том, что высшим выражением душевной красоты, идеалом человеческой личности и общественного деятеля в представлении писателя являлся тот русский революционер, характер которого сложился в эпоху революционно-социалистического движения разночинцев. Вместе с тем опыт жизни учил, что революционеры его времени потерпели жестокое поражение, а формирование деятельных натур из народа — процесс медленный и только что начавшийся. Он пока не мог оказать заметного влияния на ход жизни.

Говоря о концепции деятеля в народе, созданной Успенским, необходимо отметить в ней и еще одну черту, ставшую особенно заметной в 80-е гг. Образ интеллигентного работника порой мыслился писателем по аналогии с типом древнего «божьего угодника», «святого человека». В цикле очерков «Власть земли» Успенский впервые обратился к разработке этой аналогии. В главе «Народная интеллигенция» он говорит о том, что крестьянин-земледелец, принимая от земли, от природы указание для своей нравственности и своего поведения, волей-неволей вносил «в людскую жизнь слишком много тенденций дремучего леса, слишком много наивного лесного зверства, слишком много наивной волчьей жадности» (8, 36). Со скорбью писатель вынужден признать, что в его время нет «народной интеллигенции», которая способна была бы взять на себя тяжелую обязанность освобождения крестьянства от «зоологической правды» и приобщения его к «божеской правде». Между тем в далеком прошлом всегда были люди с отзывчивыми и чуткими сердцами, «божьи угодники», которых следовало бы, как считает писатель, назвать «народными угодниками», «народными заступниками». Они работали в народе «не во имя звериной, лесной правды, а во имя высшей божеской справедливости» (8, 84). Угодники эти не забирались в «дебрь» — в пещеры и леса, — отказываясь во имя личного спасения и личной святости от мирских дел, а жили среди народа, являлись мирскими работниками. Из этого следует формула Успенского: «интеллигенция святых угодников». В этом плане автор говорит о гуманизирующей роли древнего христианства. «Наши интеллигентные прародители, — пишет он, — были так умны, знали, должно быть, так хорошо народную массу, что для общего блага ввели в нее „христианство“, то есть взяли последнее слово и притом самое лучшее, до чего дожило человечество веками страданий. И слово это, проповедовавшее высшую степень самоотречения, они не побоялись внести в среду людей, которые „звериным обычаем живяху“» (там же).

Мысль свою об интеллигентном человеке из народа, одушевленном «деятельной любовью» к простым людям, Успенский иллюстрирует в очерке «Народная интеллигенция» («Власть земли») легендой о Николае и Касьяне (см.: 8, 36–37). К числу «угодников народных» в указанном выше смысле Г. Успенский относил и Тихона Задонского, в котором он видел «прекраснейший образец человечности» (очерк «Школа и строгость» из «Власти земли» — 8, 86). В воображении Г. Успенского воскрес и еще один, как он говорит, «хороший» русский народный тип.

Речь идет о Стефане Пермском, христианском миссионере XIV в. у народа коми. О нем писатель рассказывает в очерке «Хороший русский тип» (1885).

Некоторые современные буржуазные исследователи, имея в виду отмеченную выше тенденцию, отводят существенную роль религиозно-моральному началу в концепции образа положительного героя Г. Успенского. Однако присущие ему религиозные образы, понятия и фразеология (толпа с Христом-заступником и толпа без Христа, «безгрешные отношения», «божья правда», жизнь «по-божески» и т. п.) — все это особого рода религиозность; особого рода и в том смысле, что ее образы и сюжеты почерпнуты в народных представлениях, в фольклоре, в древнерусской литературе, и в том смысле, что они, эти образы и сюжеты, переводятся самим писателем на реальный язык общественной борьбы, на язык актуальных задач литературы, интеллигенции.

Есть все основания утверждать, что образы Христа, Тихона Задонского, Стефана Пермского проникнуты разночинной идеологией, в эти образы привносятся идеи демократа-просветителя, идеи народнически настроенной интеллигенции. При этом, разумеется, не обошлось дело без идеализации «божьих угодников». Но известная идеализация именно мирских дел «святых» разрушала казенное представление об их житии, указывала на высокие общественные обязанности перед народом современной писателю интеллигенции. Своими аналогиями интеллигентного работника с Христом, с Тихоном Задонским Успенский укорял тех, кто в его время забыл об этих обязанностях и не желал «пачкать своего платья из-за чужой беды», кто переметнулся в стан «ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови». Так образы древнерусских «святых угодников» органически вплелись в «философию жизни» Успенского и приобрели здесь актуальный, боевой общественный смысл.

Не следует преувеличивать значение рассмотренной здесь тенденции в разработке Успенским образа положительного деятеля в народе. Писатель не ограничился «седой стариной» — поисками образчика «интеллигентного человека» в древней Руси. Он упорно искал такого героя и в современной ему действительности. Он создал галерею маленьких добрых людей с большими отзывчивыми сердцами («Родион-радетель», «Чуткое сердце», «Слепой певец» и др.). Наконец, как уже говорилось, Успенский тянулся к революционеру. Такое сосуществование в наследии писателя, казалось бы, несовместимых типов — «интеллигентного человека», толкуемого автором по аналогии с древним «святым человеком», и революционера, толкуемого в качестве неустрашимого борца с оружием в руках, было вполне естественным и объяснимым в условиях того времени. Ведь революционеров в эпоху Успенского называли «святыми мучениками», видели в них образец самоотречения и самопожертвования, мыслили о них по аналогии с образом Христа. Да и сами революционеры, даже такие, как В. Фигнер, обращались к героям первоначального христианства. Волновала знаменитую народоволку и картина Сурикова «Боярыня Морозова». В страдалице за старую веру она нашла пример непоколебимой твердости, решимости во имя своих убеждений идти до конца. Рядом с боярыней Морозовой в ее воображении стоял и протопоп Аввакум — ярчайшее воплощение национального характера русского человека. Следовательно, в самой жизни складывалась концепция, согласно которой от революционеров 70–80-х гг. тянулись нити к древним народным религиозным подвижникам. Глеб Успенский чутко уловил это своеобразие облика революционера своего времени.