– Агнесса знает твою историю?

– Я не знаю, какую смесь правды и лжи ей преподнесла в письме бабушка Катлер. Агнесса постоянно темнит.

– Мы все узнаем, – пообещала Триша.

– Как?

– Когда Агнессы и Лидди не будет дома, мы найдем письмо и прочитаем его.

– Я не знаю, хорошо ли это, – только одна мысль заставила мое сердце биться сильней.

– Положись на меня, – успокоила Триша, – я все устрою.

Она заставила меня еще раз описать, какие чувства испытывает человек, переезжая из школы в школу, из города в город. Мы разговаривали до тех пор, пока не выключили свет. Тогда я закрыла глаза и еще раз прокрутила в уме свой первый день в Нью-Йорке. Но потом меня еще долго не отпускали воспоминания, которые я тщетно гнала. Первый вечер на побережье Катлеров – странный новый мир со странным новым семейством. Прощание с мамой и папой Лонгчэмп, Ферн и Джимом.

Я встала с кровати. Триша крепко спала, и я тихо, чтобы не разбудить ее, пробралась в ванную. На обратном пути я услышала странные звуки из комнаты Артура и подошла поближе к его двери.

– Артур! – позвала я, – у тебя все в порядке?

Шум прекратился, но никто не отозвался. Спустя некоторое время я вернулась к себе, с удивлением думая о странном темном мальчике в темной комнате, который как улитка спрятался в собственной раковине.

Лето имеет обыкновение заканчиваться, и вот наступило последнее утро августа. Я открыла глаза, и меня захлестнули эмоции перед первым посещением школы Искусств имени Сары Бернар. Я запаниковала, попытки успокоить меня, которые предпринимала Триша, не имели успеха.

Но все оказались дружелюбны, особенно преподаватели, менее консервативные, чем в предыдущих школах. Все занятия, кроме точных наук, проходили в форме диалога. Мы располагались полукругом, преподаватели просили называть их по имени.

Студенты были разными. Они интересовались театром, кино и музыкой. У нас не было баскетбольных, футбольных команд, и все крутилось вокруг искусств. Обычно я садилась и молча слушала, что говорят другие.

Почти каждый день в школе появлялись афиши, сообщающие о предстоящих спектаклях. Но я и Триша стеснялись попросить кого-нибудь купить нам билеты. Но мы всегда читали аннотации. Больше всего похвал я получала от своего преподавателя по вокалу. Кто спас меня от головокружения, так это преподаватель фортепиано мадам Стейчен. Она была концертирующим пианистом в Австрии. Считалось большой честью заниматься у нее в классе, хотя в первое время это пугало меня. Манера ее преподавания отличалась от других. Она вела занятия как со всем классом, так и индивидуально.

Мадам Стейчен всегда одевалась в строгий костюм, приходила вовремя и не терпела никаких опозданий. Мы приходили заранее и каждый раз слышали, как стучали по коридору ее каблуки. Когда она разговаривала, никто не смел вставить и звука. Она редко улыбалась, была высокая, тонкая, с изящными длинными пальцами, которые, казалось, начинали жить собственной жизнью, как только касались клавиш.

Никто кроме нее не имел надо мной такой власти, я очень гордилась, что была одной из ее студентов. Она всегда туго закрепляла волосы, не пользовалась косметикой, даже губной помадой. Когда я сидела рядом с ней у фортепьяно, мне были видны вены на ее руках. Нельзя сказать, что она была мягкой. Она всегда говорила то, что считала нужным. По крайней мере, дважды она доводила меня до слез.

– Почему вы сказали, что брали уроки игры на фортепиано? – в первый же день спросила она. – Вас ввели в заблуждение.

– Нет, мадам, я действительно брала уроки, я…

– Пожалуйста, – перебила она, – забудьте все, что вы знали. Вы меня поняли? – Ее глаза сделались серыми.

– Да, мадам, – быстро согласилась я.

– Хорошо, тогда с вашего позволения вернемся к основам, – весь день она обращалась со мной так, будто я впервые увидела фортепиано.

Но через некоторое время, она сообщила мне:

– У вас кажется есть природный дар к музыке, со временем вы можете стать высококлассным пианистом.

Конечно, я тут же помчалась, чтобы передать ее слова Трише, и мы вместе устроили небольшой праздник в кафе у Лонселотта.

Мы были так счастливы, что даже пригласили туда Артура Гарвуда. Но он посмотрел на нас так, как будто мы пригласили его прыгнуть с моста Джорджа Вашингтона. Он поблагодарил и ушел.

Кроме Триши и еще нескольких друзей, которых я приобрела на занятиях, мне не с кем было разделить свою радость. Я могла бы написать Джимми, но не знала куда. Жестокая судьба украла у меня семью и дала взамен другую, которая не приняла меня. Все сложилось так, будто ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем никакой семьи у меня нет. Другие девушки в моем возрасте имели родителей, братьев, сестер, могли мечтать о поездках домой, вспоминать о маленьких семейных праздниках, у меня же ничего этого не было…

Моя настоящая мать Лаура никогда не посещала меня в Нью-Йорке, однако однажды она позвонила, чтобы пожаловаться мне на судьбу.

– С того дня как ты уехала, – сообщила она, – мне все время было нехорошо, этот ужасный летний холод доконал меня, у меня была почти что пневмония, плюс ко всему аллергия, Рэндольф был вынужден вызывать кучу специалистов, но ничто не помогло, глаза слезятся по-прежнему.

– Мне очень жаль, мама, – ответила я, – может, если ты приедешь в Нью-Йорк, аллергия оставит тебя?

– О, нет, она меня никогда не оставит. Кроме того, доктора прописали мне постельный режим. А как бы я хотела посетить нью-йоркские магазины. Как ты проводишь время? Довольна ли учебой?

– Да, – я удивилась такому проявлению заботы, но прекрасно знала – опиши я хоть часть своих проблем, она бы как ошпаренная отскочила от телефона.

– Хорошо, возможно, в конце месяца врачи разрешат мне вставать, и тогда я приеду. А пока Рэндольф посылает тебе немного денег. Он бы приехал сам, но очень занят, и бабушка Катлер находится в большой от него зависимости.

– Конечно, – сухо ответила я, – она ото всех находится в большой зависимости.

– Ты не должна так о ней говорить, Дон, это не красит тебя. И не спорь, когда я нашла наконец силы поговорить с тобой, пожалуйста.

– Почему тебе требуется так много сил, чтобы говорить со мной? Может быть, тебе тяжело лгать?

– До свидания, я утомилась.

– Когда ты мне назовешь имя отца, мама? Когда?

– Это не телефонный разговор, – она положила трубку, после этого я услышала в телефоне еще один щелчок. Я поняла, что Агнесса Моррис шпионит за мной, и рассказала об этом Трише.

– И все из-за бабушкиного письма.

– Мы доберемся до него, – заверила Триша, – давай попробуем завтра, когда она с друзьями пойдет в театр. Мне кажется, что она не запирает свою спальню.

– О, Триша, я даже не знаю, а если нас поймают?

– Ну, если ты не хочешь…

– Я хочу, я очень хочу видеть письмо!

На следующий день, в субботу, поздним вечером мы с Тришей сидели в комнате у Агнессы, делая вид, что интересуемся ее подшивкой. Мы вынуждены были выслушать целую кучу историй прежде, чем пробил господин Феербенк и Агнесса объявила, что опаздывает к друзьям.

После ее отъезда мы с Тришей нашли миссис Лидди, слушающей в своей комнате радио. Потом вернулись и нашли, как и ожидали, дверь в комнату Агнессы не запертой. После недолгого колебания мы вошли.

– Что если мы не успеем до ее возвращения?

– Тсс, все будет хорошо.

Когда мы проходили через повешенный Агнессой занавес, я ощутила себя на сцене. Комнату освещало маленькое бра, висевшее над старинной из желтой березы кроватью с большими вышитыми подушками. В левом углу стоял столик с парфюмерией, напоминающий магазинную полку. Рядом висели две вешалки, а между ними стоял платяной шкаф. Над дверью висела табличка «ВЫХОД», картину довершал «творческий» беспорядок. Триша с улыбкой заметила:

– Здесь куча старого реквизита, столик, занавес. Каждое утро, просыпаясь, Агнесса думает, что играет в новой пьесе. – Она взглянула на стены, увешанные портретами Агнессы в различных ролях. Все здесь было плодом несбывшихся иллюзий. – Если здесь и есть письмо, – сказала Триша, – то только на том столике. – Мы подошли к нему и начали перебирать валявшиеся в беспорядке счета, театральные программки и прочие бумаги. Но письма там не было. Внезапно ящик, выдвинутый Тришей, скрипнул. Мы замерли и прислушались, похоже никто ничего не заметил.