Я взял у лодочников одеяло и укутался в него по самый нос. Одеяло жутко пахло грязными телами и еще более грязными носками писающих в воды Нила и курящих черт знает что каирских флибустьеров.

До Каира я добирался с пересадкой в Германии. В транзитном аэропорту во Франкфурте я просидел больше четырех часов. Просто рассматривал громадное, размером со стену, тонированное стекло.

Скоро объявят посадку в самолет. Лайнер разгонится и взлетит. Я немного попереживаю из-за того, как там по прилете все выйдет с отелем, и еще подумаю о том, как не хочется возвращаться в серый зимний Петербург… а возвращаться и не придется.

Какова ты на вкус, моя собственная смерть?

Скажем, я сижу у иллюминатора. Снаружи виден кусочек «боинговского» крыла. Словно в замедленной съемке крыло трескается, крошится под жутким давлением встречного воздуха, разделяется на множество мелких зазубренных осколков. Один пробивает обшивку самолета и сносит мне полчерепа. Из всего самолета я погибаю первым, а остальные спустя минуту.

Или так:

Мы летим уже третий час. Двигатели гудят ровно… а потом что-то кашляет первый раз. Скоро гул исчезает совсем. Самолет словно налетает на невидимую стену и заваливается носом вперед. В иллюминаторе внизу мелькает блин земли. Тело, мое привычное тело, съеживается от ужаса. Тело становится мне тесным. Машина рушится с десятикилометровой высоты и всмятку размазывает тело о грунт. Оно перестает быть привычным… Становится непривычным…

Или так:

Сосулька самолетного салона разламывается прямо в воздухе. Мгновение невесомости – а потом мы все вместе ухаем вниз. Сердце мое не выдерживает и рвется в клочки. Из горла наружу выплескивается сразу несколько литров черной венозной крови. Брызги-шарики долго летят к земле то чуть обгоняя, то чуть отставая от моего уже мертвого лица.

Я не боюсь авиакатастроф. Просто иногда мне действительно интересно: какова она на вкус, моя собственная смерть?

Самолет взлетел, а через четыре часа приземлился. Рутина: никакой беды не случилось. Я вышел из аэропорта, поймал такси, доехал до каирского района аль-Тауфикийя, нашел недорогой отель, заплатил за две ночи вперед и лег спать. За окном сигналили машины.

Каир – непрекращающаяся клаустрофобия. Это как прийти на концерт The Exploited, быть прижатым визжащей толпой к самой сцене и остаться там навсегда. Переполненные улицы, тысячи сигналящих машин. Двадцать миллионов круглосуточно орущих арабов – кто такое вынесет?

Пять тысяч лет тому назад на месте Каира стояла величественная столица Древнего Египта, город Мемфис. Именно отсюда победоносные армии фараонов отправлялись на завоевание мира. Сегодня от Мемфиса не осталось ничего. Ни единой руинки.

Потом Древний Египет сгнил. На месте Мемфиса римляне построили крепость «Вавилон-на-Ниле». Гарнизон Вавилона контролировал земли от Александрии до Эфиопии. Сегодня от крепости остались две крепостные башни: одна целиком, а вторая наполовину разрушенная. Та, что поцелее, вся оклеена выцветшими, ободранными, полинявшими, но не сдавшимися рекламными плакатиками ZANUSSI.

Потом римляне были вырезаны безжалостными мусульманскими наездниками. На руинах Вавилона арабы основали аль-Кахиру – Каир, «град победоносный». Семь столетий Каир был самым роскошным мегаполисом вселенной. Здесь и сегодня на каждой улице больше шедевров исламской архитектуры, чем во всем остальном мире.

Вечерами я сидел у себя в отеле, курил и через дырочки в ставнях смотрел на улицу. При фараоне Рамсесе II в древнеегипетском Мемфисе жило несколько сот тысяч человек. Потом Мемфис пал. Дворцы и каналы занесло песком. В Александрии Египетской, самом густонаселенном городе античного мира, жило полмиллиона человек. Потом Александрия пала. На ее руинах осталось всего шесть семей неграмотных рыбаков. При халифах из династии Фатимидов в Каире жил миллион человек…

Я выкидывал докуренную сигарету наружу, тут же закуривал следующую и думал: куда же девались все эти миллионы, полумиллионы и четвертьмиллионы людей? Черт с ними, с занесенными песком городами, – куда девались люди?

Приблизительно треть территории современного Каира занимают кладбища. За несколько тысячелетий людей здесь нахоронили столько, что двадцать миллионов живых каирцев смотрятся забавным исключением.

На горизонте ослепительно белые холмы. На холмах – турецкая Цитадель. До самых холмов – бесконечные могилы, мавзолеи, мечети, склепы и минареты. Груды мусора, битого кирпича, песка и фекалий высотой с пятиэтажный дом. Из-под пустых бутылок и мятых газет торчат цементные надгробия.

На кладбищах, прямо в склепах, живет довольно много народу. Город мертвых в Каире – один из самых населенных кварталов. Бродят мужчины в мусульманских балахонах, похожих на женские платья. Смеются голые дети. В ушах у девочек – золотые сережки. Кое-где из жилищ слышится музычка. Далеко-далеко сигналят машины. Они всегда здесь сигналят.

Живя в Каире, я ходил гулять по кладбищам ежедневно. Как-то решил срезать угол, свернул с тропинки, сделал всего несколько шагов и был атакован стаей собак. А может, отожравшихся на мертвечине шакалов. Они бросились на меня без предупреждения и предварительного гавканья: молча и сразу.

У той псины, которую я успел пнуть, был розовый отвисший живот, весь в кожаных складках. Я взмахнул крыльями и взлетел на вершину пятиметрового минаретика. Правда, по дороге содрал себе ноготь на большом пальце правой руки. Он до сих пор растет у меня немного кривой. Я цеплялся за древние, крошащиеся кирпичи, подтягивался все выше и орал на всех худо-бедно известных языках. Добрые аборигены отогнали собак, помогли мне спуститься, а потом долго смеялись, хлопали по спине и благодарили за доставленное развлечение.

В другой раз в самом дальнем углу города мертвых я забрел в огромную и совершенно пустую мечеть. Потолок ее сгнил. Стены были покрыты гарью. Обувь у входа забирал уродливый чернокожий карлик. Каменный пол был вытоптан до зеркального блеска.

Справа от михраба я разглядел дверной проем. За ним начинались спиральные ступени на минарет. Я долго лез по этим ступеням. Окон в минарете не было, на лестнице было абсолютно темно. Я руками нащупывал следующую ступеньку и боялся думать, как потом стану слезать вниз. Зато с вершины минарета открывался роскошный вид на Каир. Город тысячи и одной ночи в году.

Сверху я долго смотрел на бесконечное, от горизонта до горизонта кладбище. Я хотел жить, а вместо этого каждое мгновение умирал, и если что-то не предпринять прямо сейчас, то скоро я, наверное, умру насовсем.

Черт возьми! Мы рождаемся, чуть-чуть взрослеем, учимся без почтения относиться к родителям, влюбляемся в музыку каких-нибудь мазефакеров, типа U2, потом влюбляемся в девчонку (такую же прыщавую, как мы сами) и верим, что так будет вечно… Потом любимая песня, под которую ты танцевал с тощими одноклассницами, превращается в омерзительное ретро. И одеколон One Man Show, который казался тебе лучшим запахом во вселенной, начинает вызывать лишь тошноту. И ты с ужасом ощущаешь, что родители, с которыми ты насмерть боролся в детстве, скоро умрут, а твои собственные дети в разговоре с тобой начинают презрительно кривить губы… как-то уж больно знакомым образом они их кривят… кого это они тебе напоминают, а?.. И все это значит лишь одно: скоро ты станешь надгробием и чужие люди станут равнодушно читать буквы с этого надгробия…