Гарде хотелось рыдать, когда она услышала его холодный тон. Она вспоминала усилия Дары сохранить ребенка, ее муки, когда ей с болью пришлось расстаться с ним.

– Она поправится, ей станет лучше, если ты сейчас пойдешь к ней и успокоишь ее. Ты ей нужен.

– Если бы она послушалась меня, не нужно было бы сейчас успокаивать нас обоих. Я к ней ничего не чувствую. – Он не сознавал того, что выраженное ему утешение превратило долго сдерживаемый им страх в ярость.

Сквозь открытую дверь Дара слышала его слова, тон, каким он это сказал, и повернулась к стене.

Она спала и видела сны. Красота превратилась в ужас, сладкие сны – в ночной кошмар. Она проснулась, когда чьи-то нежные руки и спокойный голос утешали ее, и заснула снова. Во время всех этих переживаний, когда она испытывала боль, жар и одиночество, она знала, что он не приходил. Гарда кормила ее, купала, меняла белье, но не было крепких рук, которые поддержали бы ее, не было той неисчерпаемой силы, которая помогла бы ей.

На второе утро она проснулась с ясными глазами и увидела Гарду. Она смотрела на нее с состраданием.

– Ты окрепнешь. Самое плохое уже позади.

Дара равнодушно кивнула головой, пальцами она мяла край простыни.

– Мой сын… его похоронили?

– Его отец собственными руками сделал это.

Сквозь туман в голове Дара вспомнила слова Лаоклейна. Она молчала.

– Он никому не разрешил помогать ему, даже пойти с ним.

– Макамлейд себе не дает покоя и другим тоже, – сказала она с горечью.

– Он страдает, Дара.

– Так же, как и я!

Боясь, что волнение Дары скажется на ее выздоровлении, Гарда просто кивнула головой и приготовила еще одну успокоительную настойку. Дара уже принимала ее и спала после этого, но сейчас она отказалась от нее.

– Нет, сон не вернет мне моего сына.

– Выпей, ты скорее поправишься, – уговаривала ее Гарда.

Дара побледнела:

– У меня больше не будет детей?

– Почему же? Ты еще сможешь родить. У тебя не было повреждений. Их не было даже у твоего ребенка. Он остался бы жив, если бы мог вздохнуть, но его тельце было таким маленьким, он не мог этого сделать.

Дара это знала, она видела, как Гарда держала ее сына, громко рыдая, когда его тельце посинело и он перестал бороться за жизнь. При этих воспоминаниях Дара вновь почувствовала боль, которую выдержит не всякая женщина.

– Я тебе многим обязана, Гарда, но за мной больше не надо ухаживать. Мне нужно побыть одной. Моя душа поправится не так быстро, как тело.

Она согласилась бы на утешение мужа. Того, чего он лишил ее, она не найдет ни в ком другом.

Выходя из комнаты, Гарда обернулась и увидела, что Дара смотрит в открытое окно. Утро было очень ясным и даже торжественным в золотых лучах солнца.

Лаоклейн сидел за столом в большом зале. Свою одежду он не снимал вот уже два дня, она была порвана в сражении, на ней были пятна крови. Он не мылся эти два дня, и у него было несколько незаживших ран. К счастью, они были неглубокие и затягивались сами. У локтя стоял кубок. Лаоклейн вылил в него последние капли вина из бочонка, а бочонок бросил к ногам на ковер. Слуги не заходили в зал, видя его настроение, они избегали его. Гарда же нет.

Она выбрала место напротив него и стала разглядывать его искаженное, осунувшееся лицо, его глаза, затуманенные от усталости и выпитого вина.

– Ты ел?

Он посмотрел на нее ничего не видящими глазами, и вдруг в них появилось подозрение.

– Ты пришла делать мне выговор за мое пренебрежение Дарой?

– Нет.

– Ты не будешь преуменьшать моей жестокости, презирать меня за то, что я пью? – Он все еще наступал на нее, но уже не так злобно. Когда она покачала головой, он тяжело опустился на стул. – Значит, ты единственная, кто этого не делает.

– А разве ты не самый худший из тех, кто это делает?

– Да, – мрачно признался он. – Она могла бы умереть из-за моей гордости. Я не хотел признать ее правоту.

У нее было желание посочувствовать ему, но она воздержалась, зная, что ему это не понравится. Она встала, сказав:

– Я приготовлю тебе что-нибудь легкое поесть, а потом сделаю ванну.

– Только не в моей комнате, – сказал он устало.

– Нет, – согласилась она. – Не там.

Он ел, но не чувствовал вкуса, купался, но его усталые мышцы не отдыхали. Ему принесли чистую одежду. Без ворчания он разрешил себя побрить и постричь. Но когда все это было сделано, он отослал всех слуг из комнаты. Его ждала Дара, а он не знал, что ей сказать.

Он вошел в комнату и сел рядом с ней, удивившись, что она сидела в кресле, одетая. Она тщательно скрывала от него, каких усилий ей это стоило. Когда он взглянул ей в лицо, то растерял все слова. Взгляд ее был осторожным, а не открытым, глаза были все еще недоверчивыми.

Разговор шел медленно и трудно. Лаоклейн спросил ее о здоровье и не сомневался в ее лжи, когда она сказала, что чувствует себя хорошо. Она сидела, и ее слабость не была видна. Ее нервозность выражалась в неестественной бледности.

– Я боялся, что потерял тебя, дорогая, – наконец сказал он.

– Может быть, ты предпочел бы потерять меня?

– Нет.

Она сжала губы, не веря ему.

– Несмотря на то, что я убила твоего сына?

– Да, – начал он неуверенно. – Я не хотел, чтобы ты слышала мои слова. Я был не в себе. Я ужасно боялся за тебя. И когда понял, что ты в безопасности, узнал, что наш ребенок умер. Я не мог представить, насколько мне хотелось ребенка.

– До тех пор, пока мое непослушание все не разрушило, – закончила она.

Он молча смотрел на нее, не зная, как объяснить его неожиданную, беспричинную, краткую вспышку злобы.

Она приняла его молчание за обвинение и сказала:

– В чем ты меня обвиняешь, милорд? Не я открыла крепость врагу. Это ты разрешил Лесли войти, а потом оставил ее и позволил сделать самое худшее. Я заплатила за это своим ребенком! Ты думаешь, ты страдаешь? Это я страдаю! Я, которая носила ребенка, чувствовала его внутри, чувствовала, как его вырвали из меня, потому что я глупа и боялась за тебя, хотела тебе помочь. Эта вина будет со мной всю жизнь, но твоего обвинения я не потерплю! – закончила она, сдерживая слезы.

Это было совсем не то, чего бы она желала. Ей хотелось бы, чтобы Лаоклейн обнял ее, а она положила бы свою голову ему на грудь. Ей хотелось утешить его и получить утешение самой, а не бросать в него обвинения. Она открыла глаза, надеясь начать все сначала.

Было слишком поздно. Он ушел, и она осталась одна.

Свежий ветер шелестел в высокой высохшей на солнце траве, и молодая кобыла нервно шагнула в сторону, вскинув голову. Дара немного подтянула поводья, чтобы удержать ее, и тихо засмеялась над притворством своей лошади, над ее поддельным страхом. За долгие, долгие недели Дара засмеялась впервые.

Она подняла глаза и посмотрела на крестьян, собирающих урожай на холме. В первые недели сентября на шафрановом небе не было ни облачка. Теперь же на небе все чаще появлялись тяжелые облака, предвещавшие несчастье, если урожай не будет вовремя убран. Слишком часто беспощадные осенние ветры уничтожали плоды длительного труда, которые должны были бы стать подспорьем в зимние месяцы. Благодаря постоянной бдительности Макамлейду удалось преградить путь в долину кланам, любившим совершать набеги. Но природу, которая нередко бывала жестокой к крестьянам, он не мог изменить. Они сами должны были перехитрить ее.

Сейчас сентябрь. Скоро наступит октябрь. Круг замыкается. Год быстротечной радости и затяжной болезни. Исполняется год ее отношениям с Лаоклейном. Они снова стали чужими, но слишком хорошо знают друг друга, чтобы быть безразличными.

Она уехала из замка до рассвета. Ночью ее мучила бессонница, а если она и засыпала, то это был беспокойный сон. К полудню голод заставил ее вернуться. Во дворе ее встретил конюх и взял у нее поводья. Другой же подставил свои руки ей под ноги и помог сойти с лошади.