— Я никогда ничего не предлагаю, — невозмутимо возразил мистер Джексон. — Однако заграничное воспитание госпожи Оленской могло сделать ее менее разборчивой…

— Ах, — вздохнули обе старшие дамы.

— Но держать карету своей бабушки у подъезда банкрота! — возмутился мистер ван дер Лайден, и Арчер подумал, что он с сожалением — вспоминает о корзинах с гвоздиками, которые посылал в маленький домик на 23-й улице.

— Разумеется, я всегда говорила, что она совсем иначе смотрит на вещи, — подвела итог миссис Арчер.

Лицо Мэй залилось краской. Взглянув через стол на мужа, она поспешно заметила:

— Я уверена, что Эллен действовала из лучших побуждений.

— Неосмотрительные люди нередко действуют из лучших побуждений, — сказала миссис Арчер, словно это обстоятельство едва ли могло служить хотя бы частичным оправданием, а миссис ван дер Лайден пробормотала — Если бы она хоть с кем-нибудь посоветовалась…

— Ах, вот уж этого она никогда не делала! — возразила миссис Арчер.

Тут мистер ван дер Лайден посмотрел на жену, которая слегка наклонила голову в сторону миссис Арчер, и блестящие шлейфы всех трех дам скрылись за дверью, а джентльмены тем временем закурили сигары. В те вечера, когда предстояло ехать в оперу, мистер ван дер Лайден угощал укороченными сигарами, но они были так хороши, что заставляли гостей сожалеть о его непоколебимой пунктуальности.

После первого акта Арчер покинул своих спутников и пошел в клубную ложу. Стоя за спинами многочисленных Чиверсов, Минготтов и Рашуортов, он принялся рассматривать ту самую картину, которую наблюдал два года назад, в тот вечер, когда впервые встретил графиню Оленскую. У него даже мелькнула надежда, что она снова появится в ложе старой миссис Минготт, но ложа была пуста, и он неподвижно сидел, не сводя с нее глаз, пока не услышал звучное сопрано госпожи Нильсон: «Любит, не любит…»

Арчер повернулся к сцене, где на знакомом фоне гигантских роз и перочисток анютиных глазок все та же высокая блондинка вот-вот готова была пасть жертвой все того же низенького соблазнителя-брюнета.

Оторвавшись от сцены, взор его скользнул к центру подковы, где между двумя старшими дамами сидела Мэй, — точно так же, как в тот памятный вечер, она сидела между миссис Лавел Минготт и своей вновь прибывшей «иностранной кузиной». Как и тогда, она была в белом, а Арчер, который прежде не обратил внимания на ее туалет, теперь узнал белый с голубым атлас и старинные кружева ее подвенечного платья.

По обычаю старого Нью-Йорка, молодые женщины появлялись в этом дорогом уборе еще год или два после свадьбы, и он знал, что его мать хранит свое подвенечное платье в папиросной бумаге, надеясь, что его еще приведется надеть Джейни, хотя бедняжка уже достигла того возраста, когда жемчужно-серый поплин и свадьба без подружек невесты были бы сочтены более «уместными».

Арчеру вдруг пришло в голову, что после возвращения из Европы Мэй редко надевала свой свадебный наряд, и, удивленный тем, что она в нем появилась, он стал невольно сравнивать ее внешность с внешностью девушки, на которую с такими блаженными предчувствиями смотрел два года назад.

Хотя Мэй чуть-чуть пополнела, к чему всегда склонны женщины, сложенные как античные богини, ее спортивная осанка и девически ясное выражение лица остались неизменными, и, если бы не вялость, которую он в последнее время замечал, она была бы точной копией девушки, игравшей букетом ландышей в день помолвки. Это как бы лишний раз взывало к его состраданию: подобная невинность была трогательной, как доверчивое объятие ребенка. Потом он вспомнил о страстном великодушии, которое скрывалось под этим безмятежным спокойствием. Вспомнился ему и понимающий взгляд, которым она встретила его настойчивую просьбу объявить об их помолвке на балу у Бофортов; он услышал голос, произносивший в саду испанской миссии: «Я не могла бы быть счастливой, причинив кому-нибудь боль или обиду», и им овладело неудержимое желание сказать ей правду, воззвать к ее великодушию и умолить ее дать ему свободу, от которой он тогда отказался.

Ньюленд Арчер был сдержанным и уравновешенным молодым человеком. Подчинение законам его маленького мирка стало чуть ли не второй его натурой. Мысль о том, чтобы совершить какой-либо мелодраматический или экстравагантный поступок, к которому мистер ван дер Лайден отнесся бы с неодобрением, а клубная ложа осудила бы как «дурной тон», была ему глубоко противна. Но клубная ложа, мистер ван дер Лайден и все, что так долго окутывало его теплым покровом привычки, вдруг перестало для него существовать. Он прошел по полукруглому коридору в задней части театра и открыл двери в ложу миссис ван дер Лайден так, словно это были ворота в неизвестность.

— M'ama! — торжествующе пропела Маргарита, и сидевшие в ложе удивленно взглянули на Арчера. Своим появлением он нарушил одно из правил их круга, запрещающее входить в ложу во время сольной партии.

Протиснувшись между мистером ван дер Лайденом и Силлертоном Джексоном, он наклонился к жене.

— У меня ужасно разболелась голова. Поедем домой, только никому ничего не говори, хорошо? — шепнул он.

Мэй бросила на него озабоченный взгляд, шепнула что-то матери, которая сочувственно закивала головой, извинилась перед миссис ван дер Лайден и поднялась как раз в ту минуту, когда Маргарита упала в объятия Фауста. Подавая ей манто, Арчер заметил, что старшие дамы обмениваются многозначительными улыбками.

В карете Мэй робко положила ладонь на его руку.

— Как жаль, что ты нездоров. Ты, наверное, опять переутомился в конторе.

— Нет, нет, не в этом дело… Ты не возражаешь, если я открою окно? — сбивчиво бормотал он, опуская стекло со своей стороны. Выглядывая из окна на улицу, он чувствовал, что жена молча смотрит на него внимательным недоуменным взглядом, и не отрывал глаз от проносившихся мимо домов.

Выходя из кареты, Мэй зацепилась шлейфом за ступеньку и чуть не упала.

— Ты не ушиблась? — спросил он, подставив ей руку.

— Нет, но мое бедное платье, посмотри, как я его порвала! — воскликнула она, нагнулась и, подхватив испачканный шлейф, вошла вслед за Арчером в прихожую. Слуги не ждали их так рано, и газ горел только на верхней площадке..

Арчер поднялся по лестнице, зажег свет и поднес спичку к бра, висевшим в библиотеке по обе стороны камина. Шторы были задернуты, и теплая уютная комната неприятно поразила его, словно знакомое лицо, которое встречаешь, отправляясь по тайному делу.

Заметив, что Мэй очень бледна, он предложил принести ей коньяку.

— Нет, нет! — вспыхнув, воскликнула она, снимая пальто. — Но, может быть, тебе лучше немедленно лечь в постель? — добавила она, заметив, что он открывает лежащий на столе серебряный портсигар и достает из него папиросу.

Арчер бросил папиросу и направился к своему обычному месту возле камина.

— Нет, у меня не настолько болит голова. — Он помолчал. — Кроме того, я хочу сказать тебе что-то… что-то очень важное, и мне надо сказать это сейчас.

Она опустилась на кресло и при этих словах подняла голову.

— Я слушаю тебя, милый, — проговорила она так ласково, что он даже удивился, почему она не выказывает ни малейшего удивления по поводу его предисловия.

— Мэй… — начал он, останавливаясь в нескольких шагах от ее кресла и глядя на нее так, словно небольшое расстояние, отделявшее их друг от друга, было непроходимой пропастью. Голос его жутко прозвучал в уютной тишине дома, и он повторил: — Я должен сказать тебе что-то… про себя…

Она сидела молча, не шелохнувшись, и даже ее ресницы оставались неподвижными. Лицо ее, по-прежнему очень бледное, выражало странное спокойствие, почерпнутое, казалось, из какого-то таинственного внутреннего источника.

Арчер подавил банальные самообвинения, готовые сорваться с его уст. Он решился изложить дело просто и ясно, без ненужных взаимных укоров и извинений.

— Госпожа Оленская… — начал он, но, услышав это имя, Мэй подняла руку, как бы желая его остановить.