— Она прямо-таки заставляет его устраивать по четвергам партии в бридж, — сообщила срывающимся голосом миссис Леверет.

— Позвольте, — всплеснула руками Лора Глайд. — Сегодня как раз четверг. Уж не к нему ли она пошла? Да еще увела с собой Озрик Дейн.

— И сейчас они там хохочут над нами, — процедила миссис Беллингер.

Это было уж слишком! Это не укладывалось в голове!

— Нет, она не посмеет сознаться Озрик Дейн, — сказала мисс Ван-Влюк, — что так ее дурачила.

— Не знаю, не знаю. По-моему, я видела, как, уходя, она сделала той знак. Иначе зачем бы Озрик Дейн помчалась за ней следом.

— Ну, видите ли, мы так на все лады превозносили перед ней Шингу, что ей, как она сказала, захотелось еще кое-что спросить, — заявила миссис Леверет из запоздалого чувства справедливости к отсутствующей.

Но ее напоминание не только не утишило гнев Обеденного клуба, а скорее подлило масла в огонь.

— О да… — иронически произнесла Лора Глайд, — и над этим они сейчас потешаются.

Тут миссис Плинт встала с места и, укутав свои монументальные формы в дорогие меха, произнесла:

— Я не имею намерения никого критиковать, но, пока Обеденный клуб не в состоянии защитить своих членов ст повторения подобных… подобных непристойных сцен, я лично…

— И я, — подхватила мисс Глайд, также вставая. Мисс Ван-Влюк закрыла энциклопедию и принялась застегивать пуговицы на жакете.

— Я, право, слишком дорожу своим временем… — начала она.

— Полагаю, мы все едины в своем мнении, — сказала миссис Беллингер, искательно глядя на миссис Леверет, которая ловила взгляды остальных дам.

— Мне всегда претило быть причастной к чему-либо напоминающему скандал… — вновь заговорила миссис Плинт.

— А по ее вине сегодня вышел скандал! — воскликнула мисс Глайд.

— Как она могла! — простонала миссис Леверет, а мисс Ван-Влюк, забирая свою записную книжку, сказала:

— Есть женщины, которые ни перед чем не останавливаются.

— …но если бы, — внушительно развивала свою мысль миссис Плинт, — что-либо подобное произошло в моем доме (судя по тону, это было исключено!), я сочла бы себя обязанной либо предложить миссис Роуби покинуть клуб, либо сама ушла со своего поста.

— О, миссис Плинт… — вырвалось у членов клуба.

— К счастью, — продолжала миссис Плинт с необычайным великодушием, — этот вопрос оказался вне моей компетенции, поскольку наша председательница считает, что право принимать у себя именитых гостей — одна из ее привилегий, полученных ею вместе с занимаемым постом. Думаю, члены клуба согласятся со мной, что коль скоро она одна придерживается такого мнения, то ей одной и надлежит решать, как наилучшим образом устранить те… те, скажем прямо, плачевные последствия, к которым оно привело.

Глубокая тишина воцарилась вслед за этим взрывом давно сдерживаемого гнева.

— Не вижу, право, на каком основании, — начала было миссис Беллингер, — мне следует просить миссис Роуби покинуть клуб…

Лора Глайд не преминула напомнить:

— Знаете ли, по ее подсказке вы заявили, что чувствуете себя в Шингу как рыба в воде.

Миссис Леверет, не сдержавшись, хихикнула, что было весьма неуместно, а миссис Беллингер решительно продолжала:

— …но не думайте, что я боюсь на это пойти. Двери гостиной закрылись за спинами удалявшихся членов Обеденного клуба, а председательница этого почтенного собрания, усевшись за письменный стол и отодвинув локтем мешавший ей экземпляр «Крыльев смерти», достала листок бумаги с гербом клуба и принялась за письмо. «Дорогая моя миссис Роуби…» — начала она.

ПОДРАЖАНИЕ ГОЛЬБЕЙНУ[236]

Перевод Н. Рахмановой

У Энсона Уорли были задатки человека выдающегося, но проявлялись они лишь эпизодически, а в интервалах, которые все удлинялись, он оставался жалким убогим созданием, дрожащим от душевной пустоты и холода, хотя и прикрытым приятной и даже незаурядной оболочкой.

Он полностью отдавал себе отчет в двойственности своей натуры, хотя даже в тайниках сознания с презрением отказывался окрестить ее «раздвоением личности». И поскольку выдающийся муж в нем отлично умел сам о себе позаботиться, то внимание Уорли и было преимущественно направлено на то, чтобы пестовать дрожащую тварь, все чаще носившую его имя и все упорнее принимавшую приглашения, которыми тридцать с лишним лет без устали осыпал его Нью-Йорк. Именно в угоду этой одинокой, неугомонной, праздной личности Уорли в молодые годы посещал самые шикарные рестораны и самые дорогие отель-паласы обоих полушарий, выписывал самые передовые литературные и художественные журналы, покупал картины молодых художников, по поводу которых жарче всего спорили, посещал почти все самые нашумевшие премьеры Нью-Йорка, Лондона или Парижа, искал общества мужчин и женщин — в особенности женщин, — пользовавшихся наибольшей светской, скандальной или любой другой известностью, и таким образом пытался согреть в себе дрожащую тварь у каждого мимолетного костра удачи.

На первых порах, пока другое, жалкое существо предавалось развлечениям, главный Энсон Уорли оставался дома, в своей уютной квартирке, наедине с книгами и мыслями. Но постепенно — он сам не заметил, как и когда, — у него вошло в привычку выезжать в свет вместе с тем, другим, и под конец он сделал горькое открытие, что они с жалким существом стали нераздельны. И теперь лишь в редчайших случаях, стремясь уйти от всех непредвиденных случайностей, он подымался к горним истокам, питавшим его презрение. Вид оттуда открывался беспредельный и великолепный, воздух был обжигающе холодный, но бодрящий. Однако скоро ему стало казаться там чересчур уединенно, а подъем чересчур труден, тем более что меньшой Энсон не только отказывался следовать за ним, но еще и начал насмехаться — сперва едва заметно, потом все более откровенно — над его, видите ли, пристрастием к высотам. «И какой прок лезть туда? Я еще понимаю, ты бы приносил оттуда что-нибудь путное — собственноручно написанные стихи или картину. А так — карабкаться наверх и глазеть по сторонам — что это дает? Личность творческая, не спорю, должна время от времени бывать на своем Синае.[237] Но у простого наблюдателя вроде тебя это, право, смахивает на позу. Разглагольствуешь ты очень хорошо, даже блестяще (только без ложной скромности, любезный друг, прошу тебя, между нами это ни к чему!). Но кто, скажи на милость, будет тебя слушать там, наверху, среди ледников? И я замечаю, что потом, спустившись вниз, ты иногда бываешь… как бы это сказать… сонным, косноязычным. Берегись, чего доброго, нас перестанут приглашать! А сидеть все вечера дома… бр-р-р-р! Кстати, послушай, если у тебя на сегодня нет ничего интереснее, пойдем со мной к Крисси Торенс… или к Бобу Бриггсу… или к княгине Катиш. Словом, туда, где пир и веселье, куда подкатывают в роллс-ройсах, где шум, жара и толчея и надо немало так или иначе заплатить, чтобы попасть туда».

Пока еще, правду сказать, Уорли старался улизнуть от своего второго «я», удрать в какое-нибудь отдаленное и неуютное место, чтобы полюбоваться там церковью или картиной, или же запирался дома и запоем читал, а то, почувствовав отвращение к пошлости своего партнера, проводил вечер в обществе людей, по-настоящему что-то делающих или думающих. Это, однако, случалось теперь реже, чем прежде, и все более воровски, так что постепенно, чтобы провести два-три дня с приятелем, увлекающимся археологией, или вечер в обществе тихого книгочея, он стал разводить такие тайны, будто ускользал на любовное свидание. Что, вообще-то говоря, было честной заменой, коль скоро любовные свидания происходят нынче у всех на виду. Тем не менее, совершая эти эскапады, он испытывал чувство вины перед вторым Уорли, а если к тому же тайна выплывала наружу, то к чувству вины добавлялось ощущение скуки и беспокойства, не покидавшее его до конца приключения. И во время походов к вершинам его неотступно сверлила тревожная мысль — как бы не пропустить чего-нибудь там, где шум, жара и толчея. «Согласись, что все это умничанье сильно преувеличено», — внушал ему меньшой Уорли, перерывая ящики в поисках жемчужных запонок и так нервно поглядывая на плоские часы, которые носил в кармане вечернего костюма, как будто это было железнодорожное расписание. «А вдруг из-за твоих шатаний-метаний мы пропустим самое главное веселье…» — «Эх ты, бедняга ты этакий! Все боишься куда-то не попасть. Ладно, так и быть, побалую тебя, да и мне не мешает развлечься. Но подумать только — чтобы человек в здравом рассудке рвался куда-то лишь оттого, что там шум, жара и толчея!..»