Миссис Лавел Минготт, писавшая записки в соседней комнате, вскоре пришла и присоединилась к разговору. В былое время, сказали старшие дамы, жена человека, который нечестно вел свои коммерческие дела, думала только об одном — как бы стушеваться и вместе с ним скрыться с глаз.

— Например, бедная бабушка Спайсер, твоя прабабушка, Мэй. Конечно, — поспешила добавить миссис Велланд, — денежные затруднения твоего прадеда были чисто личными — он не то проигрался в карты, не то подписал чей-то вексель — я так никогда и не узнала, потому что мама никогда не желала об этом говорить. Но она выросла в провинции, потому что позор — неважно, в чем он заключался, — заставил ее мать покинуть Нью-Йорк, и они зимой и летом жили одни на берегу Гудзона, пока маме не исполнилось шестнадцать лет. Бабушке Спайсер никогда не пришло бы в голову просить родню ее «поддержать» — так, сколько я поняла, называет это Регина, хотя позор в частной жизни — ничто по сравнению с бессовестным разорением сотен ни в чем не повинных людей.

— Конечно, Регине следовало бы спрятать свое лицо, а не просить других помочь ей его «сохранить», — согласилась миссис Лавел Минготт. — Говорят, изумрудное ожерелье, в котором она явилась в оперу в прошлую пятницу, было прислано на пробу от Белла и Блэка. Интересно, получат они его обратно или нет.

Арчер равнодушно внимал безжалостному хору. Понятие о безупречной честности в финансовых делах как главном законе кодекса джентльмена вошло в его плоть и кровь настолько глубоко, что никакие сентиментальные соображения не могли его поколебать. Авантюрист, подобный Лемюэлу Стразерсу, мог заработать миллионы на своей сапожной ваксе посредством темных махинаций, но для финансистов старого Нью-Йорка безукоризненная честность была делом чести. Судьба миссис Бофорт тоже не особенно трогала Арчера. Разумеется, он жалел ее больше, чем ее возмущенные родственники, но и ему казалось, что узы, соединяющие мужа и жену, которые в дни преуспеяния можно порвать, в несчастье должны оставаться неразрывными. Как выразился мистер Леттерблер, когда муж попал в беду, жена должна быть рядом с мужем, но общество вовсе не должно быть с ним рядом, и хладнокровная уверенность миссис Бофорт в обратном ставила ее чуть ли не в положение его сообщницы. Самая мысль, что женщина может обратиться к родне с просьбой покрыть финансовое бесчестье мужа, была недопустима, ибо именно этого семья, как общественный институт, сделать не могла.

Мулатка-горничная позвала миссис Лавел Минготт в прихожую, и та сейчас же вернулась, озабоченно нахмурив брови.

— Она просит меня послать телеграмму Эллен Оленской. Я, конечно, написала Эллен и Медоре, но теперь этого, как видно, недостаточно. Мне велено телеграфировать, чтобы она приехала сюда одна.

Эта новость была встречена общим молчанием. Миссис Велланд смиренно вздохнула, а Мэй встала и принялась собирать разбросанные по полу газеты.

— Я думаю, что это следует сделать, — продолжала миссис Лавел Минготт, словно надеясь услышать возражения.

— Конечно, это следует сделать, — сказала Мэй, оборачиваясь к собеседницам. — Бабушка знает, чего она хочет, и мы должны выполнять все ее желания. Хотите, я составлю телеграмму, тетя? Если отправить ее немедленно, Эллен, может быть, поспеет завтра на утренний поезд.

Она произнесла имя Эллен так отчетливо, словно позвонила в два серебряных колокольчика.

— Но ее никак нельзя отправить немедленно — Джаспера и мальчика уже послали с записками и телеграммами.

Мэй с улыбкой обернулась к мужу.

— Но ведь здесь Ньюленд. Он готов оказать любую услугу. Ты отправишь телеграмму, Ньюленд? Тебе как раз хватит времени до ленча.

Арчер встал, невнятно пробормотав что-то утвердительное, и Мэй уселась за розовый Bonheur du Jour[171] старухи Кэтрин. Написав своим крупным детским почерком телеграмму и аккуратно промакнув чернила, Мэй отдала ее Арчеру.

— Как досадно, что вы с Эллен разминетесь! — сказала она. — Ньюленд должен ехать в Вашингтон по делу о патенте, которое слушается в Верховном суде, — пояснила она матери и тетке. — Я надеюсь, что дядя Лавел завтра к вечеру вернется, а раз бабушке стало лучше, мне кажется, Ньюленду незачем отказываться от важного поручения фирмы, правда?

Она остановилась как бы в ожидании ответа, и миссис Велланд поспешно подхватила:

— Да, да, конечно, милочка. Твоя бабушка ни за что бы на это не согласилась.

Выходя из комнаты с телеграммой, Арчер услышал, как его теща, очевидно, обращаясь к миссис Лавел Минготт, продолжает:

— Не понимаю, зачем ей понадобилось просить вас телеграфировать Эллен Оленской… — а ясный голос Мэй говорит:

— Возможно, она хотела еще раз внушить ей, что ее долг — быть возле мужа.

Закрыв за собою двери, Арчер вышел из дому и торопливо зашагал в телеграфную контору.

— Ол… Ол… что-то я не разберу, — сказала бойкая молодая особа, которой Арчер протянул телеграмму жены через медную стойку конторы «Вестерн юнион».

— Оленская. О-л-е-н-с-к-а-я, — повторил он, забирая листок обратно, чтобы написать иностранную фамилию печатными буквами над размашистым почерком Мэй.

— Весьма необычная фамилия для нью-йоркской телеграфной конторы — во всяком случае, в этой части города, — произнес вдруг чей-то голос, и, обернувшись, Арчер увидел стоящего у него за спиной Лоренса Леффертса, который невозмутимо крутил свой ус, притворяясь, будто не смотрит на текст.

— Хэлло, Ньюленд, я так и думал, что поймаю вас здесь. Только что узнал об ударе старой миссис Минготт, по дороге домой увидел, как вы свернули в эту улицу, и помчался за вами. Вы ведь оттуда?

Арчер кивнул и просунул телеграмму под решетку.

— Что, плохо дело, раз вы телеграфируете родственникам? Уж наверно плохо, если даже вызывают графиню Оленскую, — продолжал Леффертс.

Арчер сжал губы — его охватило бешеное желание ударить кулаком эту длинную, благообразную, самодовольную физиономию.

— С чего вы взяли? — спросил он.

Леффертс, известный тем, что он предпочитал никогда не вступать в споры, поднял брови в иронической гримасе, долженствующей предупредить собеседника о присутствии любопытной девицы за решеткой. Взгляд его напомнил Арчеру, что выражать свой гнев в общественном месте — весьма «дурной тон».

Арчер никогда не был более равнодушен к требованиям хорошего тона; однако желание отколотить Лоренса Леффертса было лишь мимолетным. Судачить с ним об Эллен Оленской в такое время и по какому бы то ни было поводу было просто немыслимо. Он расплатился за телеграмму и вместе с Леффертсом вышел на улицу. Там к нему снова вернулось самообладание, и он сказал:

— Миссис Минготт гораздо лучше, доктор не видит оснований для тревоги, — а Леффертс, многословно выразив свое облегчение, спросил, известно ли ему, что о Бофорте снова ходят чертовски скверные слухи…

В этот день все газеты поместили сообщение о банкротстве Бофорта. Оно затмило весть об ударе миссис Минготт, и лишь те немногие, кто слышал о таинственной связи между этими двумя событиями, могли приписать болезнь старухи Кэтрин чему-либо, кроме тяжкого бремени лет и плоти.

Весь Нью-Йорк был омрачен историей позора Бофорта. Как сказал мистер Леттерблер, ничего хуже не случалось ни на его памяти, ни даже на памяти того далекого Леттерблера, который основал фирму. Банк продолжал принимать деньги еще целый день после того, как крах стал неминуем, а поскольку многие из клиентов Бофорта принадлежали к тому или иному правящему клану, его двоедушие казалось вдвойне циничным. Если бы миссис Бофорт не заявила, что подобные несчастья — «испытание дружбы» (ее собственное выражение), сочувствие к ней, быть может, смягчило бы общее негодование против ее мужа. Но теперь — особенно когда стала известна цель ее ночного визита к миссис Мэнсон Минготт — все сочли, что ее цинизм превосходит даже цинизм Бофорта, а поскольку она не могла сослаться на «иностранное» происхождение, ей нечем было оправдаться, а ее хулители приобретали лишний повод для злорадства. Кое-кто (из тех, чьи ценные бумаги не пострадали) мог утешаться мыслью, что Бофорт как раз и есть иностранец, но в конце концов, если представительница южнокаролинских Далласов принимает его сторону и многоречиво распространяется о том, будто он скоро «опять встанет на ноги», этот довод терял свою остроту, и оставалось лишь принять это отвратительное свидетельство нерасторжимости брачных уз. Общество должно будет впредь обходиться без Бофортов, и на том поставили точку все — кроме, разумеется, злополучных старых барышень Лэннинг и еще нескольких введенных в заблуждение дам из хороших семейств, которые, если б они только послушались мистера Генри ван дер Лайдена…