Арчер поморщился от такого соседства, но тотчас изменил свое мнение, понял и проникся сочувствием и жалостью. Она, наверное, жила так близко к силам зла, что до сих пор ей было легче дышать их воздухом. Однако, раз она чувствует, что и он ее понимает, его дело заставить ее увидеть Бофорта таким, каков он на самом деле, увидеть все то, что за ним стоит, и проникнуться ко всему этому глубоким отвращением.

— Я понимаю, — мягко отозвался он. — Но не отталкивайте своих старых друзей — я имею в виду пожилых дам, вашу бабушку Минготт, миссис Велланд, миссис ван дер Лайден. Они любят вас, восхищаются вами и хотят вам помочь.

Она покачала головой и вздохнула.

— Да, я знаю, знаю. Но лишь при условии, что они не услышат ничего неприятного. Тетушка Велланд именно так и сказала, когда я попыталась… Неужели здесь никто не хочет знать правду, мистер Арчер? Жить среди всех этих добрых людей, которые только и просят, чтобы вы притворялись, — вот настоящее одиночество! — Она подняла руки к лицу, и он увидел, как ее худенькие плечи задрожали от рыданий.

— Госпожа Оленская! Эллен! Не надо! — воскликнул он, вскакивая и склоняясь над нею. Он взял ее руку и стал гладить, утешая как ребенка, но она тотчас ее отняла и посмотрела на него полными слез глазами.

— Неужели здесь никто не плачет? Впрочем, в этом нет нужды, словно в раю, — уже со смехом сказала она, поправляя выбившиеся локоны и наклоняясь над чайником.

Его обожгла мысль, что он назвал ее Эллен, а она даже не заметила. Далеко, как в перевернутый телескоп, он увидел смутную белую фигуру Мэй Велланд — в Нью-Йорке.

Внезапно в дверь просунулась голова Настасий, которая произнесла что-то на своем певучем итальянском языке.

Госпожа Оленская, снова поправляя рукою прическу, утвердительно воскликнула: «Già, già!» — и вслед за укутанной в меха высокой дамой в черном парике и шляпе с красным пером в комнату вошел герцог Сент-Острей.

— Дорогая графиня, я привел к вам мою старинную приятельницу — миссис Стразерс. Она не была приглашена на вчерашний прием, но хочет с вами познакомиться.

Герцог одарил собравшихся сияющей улыбкой, и госпожа Оленская со словами приветствия направилась к странной паре. Она явно не отдавала себе отчета, как мало они подходят друг к другу и какую вольность позволил себе герцог, приведя с собою свою спутницу, — и, надо отдать ему справедливость, он, как понял Арчер, тоже этого не сознавал.

— Разумеется, я хочу познакомиться с вами, моя дорогая, — воскликнула миссис Стразерс зычным голосом, который как нельзя лучше подходил к ее ярким перьям и немыслимому парику. — Я хочу познакомиться со всеми, кто молод, интересен и обаятелен. Герцог сказал мне, что вы любите музыку, не правда ли, герцог? Вы ведь и сами играете на фортепьяно? Хотите завтра вечером послушать Иоахима?[78] Он будет играть у меня дома. В воскресные вечера у меня всегда бывает что-нибудь интересное — ведь по воскресеньям Нью-Йорк совершенно не знает, чем себя занять, вот я ему и говорю — приходите и веселитесь. Герцог думает, что вас можно соблазнить Иоахимом. У меня будет много ваших друзей.

Лицо госпожи Оленской зарделось от удовольствия.

— Чудесно! Как мило со стороны герцога вспомнить обо мне! — Она подвинула стул к чайному столику, и миссис Стразерс с наслаждением на него опустилась. — Конечно, я буду счастлива приехать.

— Вот и прекрасно, моя дорогая. И привезите с собой вашего молодого человека. — Миссис Стразерс дружески протянула руку Арчеру. — Никак не вспомню, как вас зовут, но я уверена, что мы знакомы, — я знакома со всеми здесь, в Париже и в Лондоне. Вы не по дипломатической части? У меня бывают все дипломаты. Вы ведь тоже любите музыку? Герцог, непременно захватите его с собой.

— Разумеется, — послышалось из недр герцогской бороды, и Арчер удалился, церемонно отвесив общий поклон. Ему казалось, что он, словно робкий школьник, затесавшийся в общество равнодушных и невнимательных взрослых, состоит из одного лишь спинного хребта.

Подобное завершение визита ничуть его не обескуражило, он только пожалел, что это не случилось раньше. Тогда бы он был избавлен от излишних проявлений чувства. Выйдя в холодную ночь, он тотчас же обнаружил, что Нью-Йорк снова сделался огромным и неизбежным, а Мэй Велланд — самой красивой из живущих в нем девушек. Он зашел в цветочный магазин, чтобы послать ей ежедневную коробку ландышей, что, к своему немалому смущению, позабыл сделать утром.

Выводя на своей карточке несколько слов и ожидая, когда ему подадут конверт, он оглядел напоминавший беседку павильон, и глаза его остановились на букете желтых роз. Он никогда не видел таких золотистых, как солнце, цветов, и первым его побуждением было послать их Мэй вместо ландышей. Но они никак не гармонировали с ее обликом — в их огненной красоте было что-то слишком яркое и жгучее. Повинуясь внезапному душевному порыву и не совсем отдавая себе отчет в своем поступке, Арчер попросил владельца магазина положить их в другую длинную коробку, сунул свою карточку во второй конверт, на котором написал имя графини Оленской, затем, направляясь к выходу, вытащил карточку и оставил на коробке пустой конверт.

В ответ на его вопрос хозяин уверил его, что розы будут тотчас доставлены по указанному адресу.

Назавтра Арчер уговорил Мэй после завтрака ускользнуть на прогулку в парк. По стародавнему обычаю епископального Нью-Йорка, в воскресенье днем она всегда ходила с родителями в церковь, но на этот раз миссис Велланд простила дочери небрежение, ибо утром ей удалось убедить Мэй не противиться удлинению срока помолвки — ведь иначе не успеть приготовить приданое из надлежащего числа дюжин белья с ручной вышивкой.

День выдался изумительный. Над безлистым древесным сводом блистало лазурное небо, а внизу осколками кристаллов искрился покрывавший аллею снег. Погода великолепно оттеняла лучезарную красоту Мэй, и она разрумянилась, как молодой клен на морозе. Арчер гордился взглядами, которыми ее провожали, и чистая радость обладания рассеяла гнездившиеся в нем сомнения.

— Как чудесно, просыпаясь каждое утро, вдыхать аромат ландышей, — сказала она.

— Вчера их принесли поздно. Утром у меня не хватило времени.

— То, что вы каждый день про них вспоминаете, гораздо приятнее, чем если бы вы дали постоянный заказ и они появлялись бы по утрам минута в минуту, словно учительница музыки, — как было у Гертруды Леффертс, когда они с Лоренсом обручились.

— Да, конечно, — засмеялся Арчер ее остроте. Искоса бросив взгляд на румяную как яблоко щеку, он почувствовал себя таким богатым и уверенным в себе, что решился сказать — Вчера вечером, когда я заказывал вам ландыши, я увидел роскошные желтые розы и велел послать их госпоже Оленской. Я правильно сделал?

— Как мило с вашей стороны! Она очень любит цветы. Странно, что она нам о них не сказала. Сегодня у нас на завтраке она упомянула, что мистер Бофорт прислал ей чудные орхидеи, а кузен Генри ван дер Лайден — целую корзину гвоздик из Скайтерклиффа. Мне кажется, она удивлена. Разве в Европе не принято посылать цветы? Она считает, что это прелестный обычай.

— О, вполне естественно, что цветы Бофорта затмили мои, — с досадой заметил Арчер. Потом он вспомнил, что не приложил к розам своей карточки, и еще больше рассердился на себя за то, что вообще о них заговорил. Он хотел сказать: «Вчера я был у вашей кузины», но заколебался. Раз графиня Оленская не упомянула о его визите, будет неудобно, если он об этом скажет. Однако умолчание придавало этому эпизоду оттенок тайны, который был ему неприятен, и, чтобы переменить тему, он заговорил об их собственных планах, об их будущем и о том, что миссис Велланд настаивает на долгой помолвке.

— Не такая уж она долгая! Изабел Чиверс и Реджи были помолвлены два года, а Грейс и Торли — почти полтора. Разве нам плохо?

Это был традиционный девичий вопрос, и он устыдился, что находит его до странности детским. Она, конечно, говорит с чужих слов, но ведь ей скоро исполнится двадцать два года. Интересно, когда «порядочные» женщины начинают говорить сами за себя?