Августовские состязания ньюпортского Клуба лучников всегда происходили у Бофортов. Этот вид спорта, до сих пор не имевший себе равных, если не считать крокета, начал отступать перед лаун-теннисом, хотя эта игра все еще считалась слишком грубой и неизящной, а уж лучшей возможности пощеголять новыми туалетами и грациозными позами ничто, кроме лука и стрел, предоставить не могло.

Арчер с изумлением смотрел на знакомую картину. Странно, что жизнь идет по-старому, когда его отношение к ней так резко изменилось. Именно в Ньюпорте он впервые понял, насколько велики эти изменения. Прошедшей зимой, после того как они с Мэй поселились в новом зеленовато-желтом доме с эркером и вестибюлем в помпейском стиле, он с облегчением окунулся в привычный распорядок своей конторы, и возвращение к ежедневной деятельности послужило как бы связующим эвеном с его прежним «я». Затем последовало приятное волнение, сопровождавшее покупку шикарного серого рысака для коляски Мэй (экипаж подарили ей Велланды), и хлопоты, связанные с устройством новой библиотеки, которая, вопреки сомнениям и явному неодобрению семейства, была такой, как он мечтал, — с темными тиснеными обоями, с книжными шкафами в стиле «истлейк», простыми, неполированными столами и уютными креслами. В клубе «Сенчери» он снова встретил Уинсетта, в «Никербокере»[147] — светских молодых людей своего круга; если же прибавить к этому часы, посвященные юриспруденции, званым обедам, домашним приемам, а порою вечер в опере или на драматическом представлении, жизнь, которой он теперь жил, все еще представлялась чем-то вполне естественным и неизбежным.

Но Ньюпорт символизировал бегство от обязанностей в атмосферу беспрерывных развлечений. Арчер пытался уговорить Мэй провести лето на отдаленном острове в штате Мэн с весьма выразительным названием Маунт-Дезерт,[148] где несколько отчаянных жителей Бостона и Филадельфии расположились лагерем в «туземных» коттеджах и откуда до Нью-Йорка доносились слухи о чарующих пейзажах и о диком, чуть ли не охотничьем существовании среди лесов и вод.

Между тем Велланды всегда ездили в Ньюпорт, где они владели одним из квадратных домиков на утесах, и их зять не мог придумать никакой убедительной причины, почему бы им с Мэй к ним не присоединиться. Как весьма ядовито заметила миссис Велланд, стоило ли Мэй выбиваться из сил, примеряя летние туалеты в Париже, если ей не дадут возможности их носить, а на подобные аргументы Арчер еще не научился находить возражения.

Сама Мэй никак не могла понять его смутной неприязни к столь разумному и приятному летнему отдыху. Она напомнила мужу, что до женитьбы Ньюпорт всегда ему нравился, а поскольку это не подлежало сомнению, ему оставалось только ответить, что теперь, когда они будут там вместе, он наверняка понравится ему еще больше. Однако, стоя на веранде Бофортов и разглядывая пестревшую яркими нарядами лужайку, он с дрожью в сердце почувствовал, что все это ничуть ему не нравится.

Конечно, бедняжка Мэй ни в чем не виновата. Если в путешествии им порой и случалось слегка повздорить, согласие тотчас восстановилось, стоило им вернуться к привычным для Мэй условиям жизни. Арчер всегда предвидел, что она не обманет его ожиданий, и оказался прав. Подобно большинству молодых людей, он женился потому, что встретил в высшей степени очаровательную девушку в тот самый момент, когда ему вдруг приелись бесплодные любовные похождения, а Мэй казалась ему олицетворением покоя, постоянства, дружбы и отрезвляющего сознания непререкаемого долга.

Он никак не мог сказать, что ошибся в своем выборе, — Мэй дала ему все, чего он ожидал. Без сомнения, лестно быть мужем одной из самых красивых и пользующихся успехом молодых женщин в Нью-Йорке, особенно если она еще самая милая и благоразумная из жен, а Ньюленд Арчер всегда ценил подобные качества. Что же до минутного безумия, овладевшего им накануне свадьбы, то он приучил себя считать его последним из своих неудачных экспериментов. Мысль о том, что он, будучи в здравом уме, мог когда-либо мечтать о женитьбе на госпоже Оленской, казалась почти невероятной, и графиня осталась в его памяти просто как самый трогательный И печальный в длинном ряду призраков прошлого.

Однако он столько раз от чего-то отрешался и отказывался, что у него в мозгу образовалась гулкая пустота, и потому-то, наверно, оживленное общество на лужайке Бофорта производило на него неприятное впечатление детей, резвящихся среди могил.

Рядом послышался шорох юбок, и из стеклянной двери гостиной выпорхнула маркиза Мэнсон, как всегда, в пестром наряде с фестончиками, в поникшей шляпке из итальянской соломки, прибинтованной к голове выцветшим газовым шарфом, а над необъятными полями шляпы нелепо торчал крохотный зонтик из черного бархата с резной костяной ручкой.

— Мой дорогой Ньюленд, я понятия не имела, что вы с Мэй здесь! Вы только вчера приехали? Да, да, конечно… дела… дела… служебные обязанности… Понимаю. Многие мужья могут приезжать сюда только на уик-энд. — Она склонила голову набок и томно смотрела на него, скосив глаза. — Но брак это сплошная жертва, я всегда напоминаю это милой Эллен…

Сердце Арчера, как это однажды уже было, странно дрогнуло и остановилось, словно захлопнув дверь между ним и внешним миром, но на сей раз пауза была, очевидно, очень короткой, ибо он тотчас же услышал, как Медора отвечает на вопрос, который ему все-таки удалось облечь в слова.

— Нет, я живу не здесь, а у Бленкеров, в их приятном уединении в Портсмуте. Бофорт сегодня утром любезно прислал за мною своих знаменитых рысаков, чтобы я могла хоть одним глазком посмотреть на гостей Регины, но вечером я возвращаюсь к сельской жизни. Эти милые чудаки Бленкеры сняли простую старую ферму в Портсмуте и собирают у себя выдающихся людей… — Ссутулившись под спасительными полями шляпы, она, слегка покраснев, добавила: — На этой неделе доктор Агафон Карвер устраивает у них сеансы «Внутренней Мысли». Какой контраст с этой веселой картиной мирских наслаждений, но ведь я всегда жила контрастами! Скука для меня равносильна смерти. Я всегда говорю Эллен: «Берегись скуки, она мать всех смертных грехов!» Но моя бедная девочка сейчас переживает период экзальтации, отвращения к миру. Вы, вероятно, знаете, что она отклонила все приглашения провести лето в Ньюпорте, даже у своей бабушки Минготт. Верите ли, я с трудом уговорила ее поехать со мною к Бленкерам! Жизнь, которую она ведет, убийственна, противоестественна. Ах, если б только она послушалась меня, когда было еще возможно… когда дверь была еще открыта… Но не пойти ли нам посмотреть на этот увлекательный турнир? Говорят, ваша Мэй — одна из претенденток на приз?

По лужайке навстречу им шел Бофорт, высокий, дородный, в слишком тесном сюртуке от лондонского портного, с орхидеей из собственного цветника в петлице. Арчер не видел его месяца два или три и был поражен тем, как он изменился. В ярком летнем свете было видно, что его красное лицо отекло и обрюзгло, и если б не привычка ходить прямо, расправив плечи, он казался бы объевшимся разряженным стариком.

О Бофорте ходили всевозможные слухи. Весной он отправился в долгое плавание в Вест-Индию на своей новой паровой яхте, и рассказывали, что где бы это судно ни бросило якорь, он неизменно появлялся в обществе особы, весьма напоминающей мисс Фанни Ринг. Яхта, построенная на клайдских верфях,[149] с изразцовыми ванными комнатами и тому подобной неслыханной роскошью, как говорили, обошлась ему в полмиллиона, а жемчужное ожерелье, которое он по возвращении преподнес жене, отличалось необычайным великолепием, как и полагается подобным искупительным жертвам. Состояние Бофорта было достаточно велико, и он мог позволить себе такие траты, но тревожные слухи не утихали, причем не только на 5-й авеню, но и на Уолл-стрите. Одни говорили, что он неудачно спекулировал железнодорожными акциями, другие — что у него выманивает деньги одна из самых ненасытных представительниц известной профессии, и на каждое известие о грозящем ему банкротстве Бофорт отвечал очередной сумасбродной выходкой — постройкой новых теплиц для орхидей, покупкой новой скаковой лошади или приобретением нового Мейсонье[150] или Кабанеля для своей картинной галереи.