Уинсетт стал журналистом не по доброй воле. Он был прирожденным литератором, который не вовремя родился в мире, не нуждавшемся в литературе. Выпустив сборник коротких и изысканных эссе — его издатели продали сто двадцать экземпляров, роздали тридцать, а остальные (согласно договору) в конце концов уничтожили, чтобы освободить место для более ходкого товара, — он забросил свое истинное призвание и нанялся помощником редактора в женский еженедельник, печатавший моды и выкройки вперемежку с любовными новеллами в стиле Новой Англии и рекламой безалкогольных напитков.
Запас его острот по адресу «Пламени очага» (как называлась эта газета) был неистощим, но за этими шутками скрывалась бесплодная горечь еще не старого человека, который, попытав счастья, сложил оружие. Его речи всегда заставляли Арчера оглянуться на свою собственную жизнь и почувствовать всю ее пустоту, но жизнь Уинсетта, в сущности, была еще более пустой, и, хотя общий запас серьезных и забавных тем придавал их разговорам возбуждающую остроту, взаимный обмен мнениями обыкновенно не выходил за рамки меланхолического дилетантизма.
— Суть в том, что ни ваша, ни моя жизнь ни черта не стоят, — сказал однажды Уинсетт. — Я неудачник, и тут уж ничего не поделаешь. Я могу производить только один товар, но здесь для него нет рынка сбыта и, пока я жив, явно не будет. Но вы свободны и состоятельны. Почему вам не взяться за дело? Единственный путь для этого — заняться политикой.
Арчер тряхнул головой и засмеялся. Слова эти мгновенно раскрыли непроходимую пропасть между людьми, подобными Уинсетту, и другими — такими, как Арчер. В светских кругах всем и каждому было известно, что в Америке «джентльмену не пристало заниматься политикой». Однако он едва ли мог в такой форме объяснить это Уинсетту и потому ответил уклончиво:
— Посмотрите на карьеру честного человека в американской политике. Мы им не нужны.
— Кому это «им»? Почему бы вам всем не собраться и самим не стать «ими»?
Смех Арчера сменился снисходительной улыбкой. Продолжать спор было бесполезно — все знали судьбу тех немногих джентльменов, которые рискнули своим добрым именем, занявшись в Нью-Йорке политикой в масштабе муниципалитета или штата. Те дни, когда это было возможно, давно уже миновали: страна находилась во власти дельцов и иммигрантов, и порядочным людям пришлось отступить в область спорта или культуры.
— Культуры! Да если б она у нас существовала! Конечно, встречаются отдельные полоски тут и там, но они погибают — как бы это получше выразить — от недостатка вспашки и удобрений. Это последние остатки европейских традиций, которые ваши предки привезли с собой. Но вы ничтожное меньшинство, у вас нет ни вождей, ни соперничества, ни аудитории. Вы подобны картине на стене заброшенного дома — «Портрет джентльмена». Никто из вас никогда ничего не добьется, пока не засучит рукава и не залезет прямо в грязь. Либо это, либо эмиграция… О, боже! Если б я только мог эмигрировать…
Арчер мысленно пожал плечами и снова перевел разговор на книги, о которых Уинсетт рассуждал хоть и не совсем уверенно, но всегда занимательно. Эмигрировать! Как будто джентльмен может бросить свою родную страну! Это так же невозможно, как засучить рукава и залезть в грязь. Джентльмен попросту остается сидеть дома и ни в чем не участвует. Но объяснить это человеку вроде Уинсетта невозможно, и поэтому нью-йоркский мир литературных клубов и экзотических ресторанов, с первого взгляда напоминавший калейдоскоп, если его как следует встряхнуть, оказывался всего лишь коробкой гораздо меньших размеров с гораздо более однообразным узором, чем собранные воедино частицы 5-й авеню.
На следующее утро Арчер безуспешно рыскал по городу в поисках желтых роз. Из-за них он опоздал в контору, убедился, что никто этого не заметил, и его вдруг охватило отчаянье от сознания полнейшей тщеты всей своей жизни. Почему он сейчас не на песчаном пляже Сент-Огастина с Мэй Велланд? Относительно служебных обязанностей, которыми он якобы был обременен, решительно никто не обманывался. В старинных юридических фирмах вроде той, которую возглавлял мистер Леттерблер и которые занимались главным образом крупными земельными владениями и «консервативными» вложениями капитала, всегда числилось два-три молодых человека, состоятельных и нисколько не честолюбивых — по нескольку часов в день, сидя у себя за столами, они выполняли мелкие поручения или просто читали газеты. Хотя, по общему мнению, им следовало иметь занятие, все еще считалось, что грубое стяжательство унижает джентльмена, а юриспруденция — как одна из свободных профессий — дело для него более подходящее, нежели коммерция. Впрочем, никто из этих молодых людей не надеялся и даже вовсе не стремился по-настоящему преуспеть на своем поприще, и многие уже начинали зарастать плесенью нерадения.
При мысли, что и он, наверно, тоже зарастает плесенью, Арчер содрогнулся. Конечно, у него были еще и другие вкусы и интересы, он проводил свой отпуск, путешествуя по Европе, дружил с людьми, которых Мэй называла «умными», и вообще старался «не отставать от века», как он сам несколько мечтательно выразился в беседе с госпожою Оленской. Но во что превратится эта узкая полоска настоящей жизни после его женитьбы? Он видел слишком много молодых людей, которые предавались тем же мечтам — хотя, быть может, и менее пылко, чем он, — а потом, по примеру старших, постепенно погрязали в привычном однообразии и роскоши.
Из конторы он отправил с посыльным записку к госпоже Оленской, в которой спрашивал, может ли он посетить ее вечером, и просил послать ему ответ в клуб, но в клубе ничего не оказалось: назавтра никакого письма тоже не было. Это неожиданное молчание почему-то чрезвычайно его оскорбило, и на следующее утро, увидев в витрине цветочного магазина великолепный букет желтых роз, он им пренебрег. Только через два дня пришло по почте коротенькое письмо от графини Оленской. К его удивлению, оно было отправлено из Скайтерклиффа, куда ван дер Лайдены удалились, как только посадили герцога на пароход.
«Я убежала, — отрывисто, без всякого обращения начиналось письмо, — на следующий день после того, как мы виделись в театре, и эти добрые друзья меня приютили. Я хотела успокоиться и все обдумать. Вы были правы, когда говорили, что они очень добры; здесь я чувствую себя в полной безопасности. Я хотела бы, чтобы Вы были здесь с нами». Письмо она закончила обычным «искренне Ваша», ни словом не обмолвившись с дне возвращения.
Тон записки удивил молодого человека. От чего госпожа Оленская бежала и почему она нуждается в безопасности? Сначала он подумал о какой-то смутной угрозе из-за границы, потом ему пришло в голову, что он незнаком с ее эпистолярным стилем, который, возможно, отличается живописными преувеличениями. Женщины всегда преувеличивают, к тому же она не слишком свободно владеет английским языком и речь ее часто звучит как перевод с французского. «Je me suis évadée» — выраженная в такой форме первая фраза письма могла просто означать желание избавиться от скучных приглашений, что, по всей вероятности, вполне соответствовало действительности, — он считал, что она капризна и развлечения быстро ей надоедают.
Забавно, что ван дер Лайдены привезли ее в Скайтерклифф во второй раз и притом на неопределенное время. Двери Скайтерклиффа открывались для гостей редко и со скрипом, и самое большее, на что могли рассчитывать те, кто удостоился этой чести, был зябкий уик-энд. Будучи последний раз в Париже, Арчер видел прелестную пьесу Лабиша «Путешествие мосье Перришона»,[116] и ему вспомнилась упорная и неотвязная преданность мосье Перришона юноше, которого он вытащил из ледника. Участь, от которой ван дер Лайдены спасли госпожу Оленскую, была почти такой же ледяной, и, хотя для симпатии к ней у них имелось много других причин, Арчер знал, что в основе их всех лежит мягкая, но вместе с тем твердая решимость во что бы то ни стало ее спасти.
Он был немало разочарован, узнав, что она уехала, и почти тотчас вспомнил, что всего лишь накануне отказался от приглашения провести воскресенье у Реджи Чиверсов, несколькими милями ниже по течению Гудзона.
