Банкир стоял, прислонившись спиною к каминной доске, покрытой старинной вышитой дорожкой, на которой красовались медные канделябры с церковными свечами желтоватого воска. Выпятив грудь, он всей своей тяжестью оперся на ногу в большом лакированном башмаке. Когда Арчер вошел в комнату, Бофорт с улыбкой смотрел сверху вниз на хозяйку, которая сидела на диване, стоявшем под прямым углом к камину. Позади находился уставленный цветами стол, и на фоне орхидей и азалий, в которых молодой человек безошибочно признал дары Бофортовых теплиц, госпожа Оленская сидела, откинувшись на спинку дивана и опустив голову на обнаженную до локтя руку в широком рукаве.

Вечером дамы обыкновенно принимали в «простых обеденных платьях» — тесных шелковых кольчугах с китовым усом, с кружевами вокруг высокого выреза и узкими сборчатыми рукавами, открывавшими руку ровно настолько, сколько требовалось, чтобы разглядеть этрусский золотой браслет или бархотку. Но госпожа Оленская, пренебрегая традицией, была в длинном свободном платье из красного бархата с блестящим черным мехом, который до самого подбородка закрывал ей шею и спускался по переду вниз. Арчер вспомнил виденный им во время последней поездки в Париж портрет кисти нового живописца, Каролюса Дюрана[103] (чьи картины произвели сенсацию в Салоне[104]), изображавший даму в смелом, облегающем фигуру платье с мехом по вороту. Мех в жарко натопленной гостиной и закрытая шея при обнаженных руках наводили на мысль о чем-то порочном и соблазнительном, но общее впечатление было, несомненно, приятным.

— Великий боже — целых три дня в Скайтерклиффе! — громким насмешливым голосом воскликнул Бофорт, когда Арчер вошел в комнату. — Не забудьте захватить все свои меха и грелку.

— Зачем? Разве дом такой холодный? — спросила графиня, протягивая Арчеру левую руку и как бы давая понять, что ждет поцелуя.

— Нет, но зато там холодная хозяйка, — отвечал Бофорт, небрежно кивнув молодому человеку.

— Но она показалась мне такой доброй. Она сама приезжала меня пригласить. Бабушка говорит, что я непременно должна ехать.

— Бабушка может говорить что хочет. А я говорю, просто скандал, что вы не приедете на скромный ужин с устрицами, который я собирался дать в честь вашего приезда в воскресенье у Дельмонико.[105] Там будут Кампанини,[106] Скалчи[107] и множество других занятных людей.

Она перевела полный сомнений взгляд с банкира на Арчера.

— Ах, это так заманчиво! С тех пор как я здесь, я после того вечера у миссис Стразерс не видела никого из мира изящных искусств.

— О каком виде искусства вы говорите? Я знаком кое с кем из художников, это очень милые люди, и, если позволите, могу привести их к вам, — смело сказал Арчер.

— Из художников? Разве в Нью-Йорке есть художники? — спросил Бофорт таким тоном, который следовало понять как намек, что раз он не покупает картин этих художников, значит, их попросту не существует, а госпожа Оленская, улыбнувшись своею грустною улыбкой, обратилась к Арчеру:

— Это было бы чудесно. Но я имела в виду артистов драмы, певцов и музыкантов. Мой муж всегда их к нам приглашал.

Она произнесла слова «мой муж» таким тоном, как будто они вызывали у нее не. зловещие ассоциации, а, напротив, чуть ли не вздохи сожаления по утраченным радостям замужества. Арчер посмотрел на нее в полной растерянности, дивясь то ли притворству, то ли безразличию, которые позволяли ей с такою легкостью касаться прошлого в ту самую минуту, когда, стремясь навсегда с ним покончить, она готова была поставить на карту свое доброе имя.

— Я уверена, что imprévu[108] лишь увеличивает удовольствие, — продолжала она, обращаясь к обоим мужчинам. — Вероятно, большая ошибка каждый день встречаться с одними и теми же людьми.

— Это, во всяком случае, дьявольски скучно; Нью-Йорк умирает от скуки, — проворчал Бофорт, — а когда я пытаюсь вас развеселить, вы меня подводите. Надеюсь, вы еще передумаете. Воскресенье — последний шанс увидеть Кампанини, на будущей неделе он уезжает в Балтимору и Филадельфию, а я заказал отдельный кабинет с роялем Стейнвея, и они весь вечер будут для меня петь.

— Какая прелесть! Можно, я подумаю и завтра утром вам напишу?

Она сказала это очень любезно, но в голосе ее все же прозвучал еле заметный намек на то, что она ждет его ухода. Бофорт, очевидно, это почувствовал, но он не привык, чтобы его выпроваживали, а потому не двинулся с места и, упрямо нахмурив брови, продолжал на нее смотреть.

— Почему не сейчас?

— Это слишком серьезный вопрос, чтобы решать его так поздно.

— По-вашему, уже поздно?

Она холодно ответила на его взгляд.

— Да, потому что мне еще надо немножко поговорить по делу с мистером Арчером.

— Вот как! — отрезал Бофорт. Не уловив в ее тоне извинения, он слегка пожал плечами, со свойственной ему самоуверенностью взял руку графини, привычным движением поднес ее к губам и, крикнув с порога: — Послушайте, Ньюленд, если вам удастся убедить графиню остаться в городе, вы, разумеется, тоже приглашены, — своей солидной, тяжелой поступью вышел из комнаты.

На мгновенье Арчеру показалось, будто мистер Леттерблер предупредил графиню о его приходе, но ее следующие слова прозвучали так неожиданно, что он тотчас убедился в своей ошибке.

— Вы знакомы с художниками? Вы вращаетесь в их среде? — спросила она, с любопытством глядя на него.

— О нет. Я не думаю, чтобы здесь, в Нью-Йорке, существовала какая-то артистическая среда, они скорее составляют тонкий поверхностный слой.

— Но вы интересуетесь искусством?

— Очень. Бывая в Париже или в Лондоне, я никогда не пропускаю ни одной выставки. Я стараюсь не отставать от века.

Она опустила глаза на кончик атласной туфельки, выглядывавшей из-под ее длинных юбок.

— Я тоже очень интересовалась такими вещами, моя жизнь была полна ими. Но теперь я стараюсь все это забыть.

— Забыть?

— Да. Я хочу отбросить всю свою прежнюю жизнь и стать такою, как все здесь.

Арчер покраснел.

— Вы никогда не станете такой, как все. Она слегка приподняла прямые брови.

— Ах, не говорите так! Если бы вы только знали, как мне тяжело, что я так отличаюсь от других!

Лицо ее стало мрачным, как трагическая маска. Она наклонилась вперед, тонкими руками обхватила колени и, отвернувшись от гостя, вперила взор в неведомую темную даль.

— Я хочу уйти от всего этого, — повторила она. Он помолчал и откашлялся.

— Я знаю. Мистер Леттерблер мне говорил.

— Правда?

— Потому-то я и пришел. Он просил меня… Видите ли, я состою в фирме…

Она удивленно посмотрела на него. Потом глаза ее просияли.

— Вы хотите сказать, что можете мне помочь? Я могу говорить с вами, а не с мистером Леттерблером? О, это будет гораздо легче!

Слова ее растрогали Арчера. Он понял, что она сказала Бофорту о делах, чтоб от него отделаться, а заставить Бофорта отступить уже само по себе было немалой победой, и довольство собой придало ему уверенности.

— Я здесь для того, чтобы об этом поговорить, — повторил он.

Она сидела молча, по-прежнему опустив голову на руку, лежавшую на спинке дивана. Лицо ее казалось бледным и угасшим, словно яркий цвет платья приглушил на нем все краски. Она вдруг показалась Арчеру несчастной и даже жалкой.

«Теперь мы подходим к жестоким фактам», — подумал он, чувствуя, что его охватывает то же самое инстинктивное отвращение, которое он так часто осуждал в матери и ее сверстниках. Как редко ему приходилось сталкиваться с необычными ситуациями! Он даже не знал, какими словами о них говорить, ибо слова эти, казалось, принадлежали изящной литературе и сцене. От того, что должно было сейчас произойти, он чувствовал себя неловким и смущенным, как мальчишка.