— Если можно, — ответил Роман.

— А почему же нельзя? Слышь, Гном, организуй-ка чайку, ну и закусь, какую есть.

Низкорослый Гном кивнул и расторопно перебрался в угол, где загремел чайником и зашуршал полиэтиленовыми мешками.

— Скажи, Роман, а за что ты тут? — Лысый испытующе посмотрел на Романа.

Роман вздохнул и ответил:

— Во время того концерта побег был. Помнишь?

— Помню, — кивнул Лысый.

— Вот. А менты думают, что побег этот я организовал.

— А ты, стало быть, его не организовывал?

— Ни в коем случае, — легко ответил Роман, — я простой музыкант, песенки-гитарки, а побег — это дело опасное, сам понимаешь, так что… Не организовывал я никаких побегов.

— Складно звонишь, — одобрительно кивнул Лысый, — мы тут тоже кое-что об этом слышали. Да вот только менты — они не мы, они ведь признания добиваться будут. Ты готов?

— Не знаю, — Роман пожал плечами, — такого опыта у меня нет.

И тут же понял, что соврал.

Перед его внутренним взором появилось весьма неприятное воспоминание…

… Роман, повинуясь кивку сержанта, шагнул в кабинет, дверь за ним закрылась, и он увидел рассевшихся по разным углам кабинета трех крепких молодых мужчин, которые были похожи больше на конкретных братков, чем на сотрудников милиции. А может быть, в свободное от работы время они и были натуральными братками. По совместительству.

Роман стоял и молча смотрел на них.

Они, в свою очередь, с любопытством разглядывали его.

Наконец, когда процедура визуального исследования закончилась, один из мужчин усмехнулся и сказал:

— А что, похож! Почти как на плакате, только гаек на пальцах нет.

Другой встал и подойдя к Роману вплотную, тихо произнес:

— У мента, говоришь, шинель шершавая?

Это была строчка из песни Романа, причем из такой песни, которая для любого мента была не то чтобы неприятной, а просто оскорбительной. Братва дружно визжала от этой песни, а этим крепким ребятам, перед которыми сейчас стоял Роман, она наверняка пришлась не по душе.

Стоявший перед Романом человек сделал неуловимое движение, и Роман почувствовал, как невидимая лошадь лягнула его прямо в печень. В глазах у Романа потемнело, и резко поднявшийся к лицу пол больно ударил его в бровь.

«Да, это тебе не алкаши в камере», — успел подумать Роман и потерял сознание.

Когда он пришел в себя, все внутренности тошнотворно ныли, во рту было кисло, а руки и ноги дрожали. Он с трудом поднялся с пола и, держась за стоявший рядом стул, медленно выпрямился.

— Это тебе для начала, — сказал ударивший его человек и указал на стул, — сядь. Еще успеешь належаться.

Роман опустился на стул и, морщась, с трудом произнес:

— Может быть, кто-нибудь объяснит мне, в чем дело?

Сидевшие по углам мужчины переглянулись, затем один из них вздохнул и сказал:

— Да ты, видать, и вправду ничего не помнишь. Но это не меняет дела. Ладно, я сделаю тебе одолжение, объясню. Ты находишься в милиции. Мы — уголовные следователи. Ни о чем пока не догадываешься? Вижу, что нет… А ты — убийца. И сейчас ты будешь все вспоминать и рассказывать. Ясно?

Роман зажмурился и отрицательно покачал головой.

— Не понял, — нахмурился следователь, — не будешь рассказывать или не ясно?

— Я ничего не понимаю, — Роман потер живот и поморщился, — кого я убил? Когда? Как? Где?

— Смотри, Серега, — засмеялся один из следователей, — правильные вопросы задает! Ему бы самому в сыскари пойти…

— Возможно, — кивнул Серега, — а пока что он решил пойти в убийцы. Он раньше только пел в своих песенках про уголовную романтику, а теперь, видать, почувствовал себя крутым и решил попробовать ее в натуре. Что, артист, не так?

— Не так! — с отчаянием воскликнул Роман. — Может, вы хотя бы расскажете мне? Может, я и вправду что-то такое оттопырил, а если расскажете, то и вспомню. А сейчас — гадом буду — думаю изо всех сил, но в голове ничего такого нет.

— Эх, артист, — вздохнул Серега, — ладно, помогу тебе. Ты шел пьяный по темной улице. Увидел одинокого прохожего и подумал: а дай-ка попробую! Никого вокруг нет, свидетелей нема, все тип-топ… Достал ствол и шмальнул в этого самого прохожего два раза. Прохожий — мертвый, а ты живой, но сидишь здесь, и ждет тебя дальняя дорога и казенный дом, прямо как в твоих песенках. Кто-то жалостливый на тебя стукнул по телефону. Есть все-таки в гражданах сознательность. Вот так, артист!

Роман вытаращился на Серегу, потом недоверчиво оглядел остальных и прохрипел:

— Не-е, не годится… Какой еще пистолет?

— Какой пистолет? — Серега сузил глаза. — А вот этот!

И жестом фокусника вытащил из ящика стола полиэтиленовый мешок, в котором тусклой чернью сверкнул хищный красивый пистолет [1].

— Вообще-то есть некоторый опыт, — сказал Роман, глядя на согнутую спину Гнома, суетившегося в углу с угощением, — было дело, приласкали меня менты. По печени, по почкам, просто по рылу…

— Ну, значит, в случае чего не растеряешься, — кивнул Лысый, — а до настоящей пресс-хаты, я надеюсь, дело не дойдет.

— Как знать… — с кряхтением отозвался из угла пожилой зэк, закутанный в потертое одеяло, — они ж, падлы, те же беспредельщики, творят, что хотят.

— Это точно, — Лысый вздохнул, — хуже мента зверя нет.

Со стороны двери послышалось металлическое лязганье, и все повернулись в ту сторону.

— Не иначе как по твою душу, — с сочувствием произнес Лысый, — не дадут человеку освоиться…

В камеру вошел пожилой прапорщик в засаленном мундире, и Лысый сказал:

— Слышь, Тарасыч, вы там что — оборзели, что ли? Еще часа не прошло, как человека на шконку кинули, и сразу на викторину тащите? Козлы!

— Сам такой, — невозмутимо ответил Тарасыч, — мое дело маленькое — сдал, принял, по коридорчику проводил… А ты меня животным обидным называешь. Вот умру я от обиды, кто тебе будет гостинцы таскать? Сейчас молодые не такие, как я, они с тебя последнюю шкуру снимут.

— Да ладно тебе, — усмехнулся Лысый, — такие, как ты, долго живут.

— Ну что, артист, пошли, — совсем по-домашнему сказал Тарасыч, — там тебя следаки ждут не дождутся.

— Лучше бы они меня совсем не дождались, — Роман неохотно поднялся с койки, — на допрос, что ли?

— А то куда же, — ответил Тарасыч, — ты, это, руки за спину убери и в коридоре не шали. Там со мной еще двое молодых, они только и ждут, как кому-нибудь по почкам навалять. Что скажут — делай сразу.

— Ладно, — кивнул Роман, — со мной проблем не будет.

— Меньшиков, на выход! — казенным голосом приказал Тарасыч и угрожающе загремел ключами.

Роман заложил руки за спину и вышел в высокий сводчатый коридор, выкрашенный в тоскливый неопределенный цвет. Вдоль коридора тянулись два ряда тяжелых дверей, запертых грубыми засовами и коряво сваренными замками.

— Направо, — скомандовал Тарасыч.

Двое молодых вертухаев, стоявших у стеночки, подошли поближе, и один из них сказал:

— Допелся, артист… Ну ничего, тут тебя быстро жизни научат.

— Вперед, — сказал Тарасыч и подтолкнул Романа в спину.

Камера, в которую привели Романа, была совершенно пустой, если не считать надежно прикрепленных к полу железного стола и железного же табурета рядом с ним. По другую сторону стола стояли три обыкновенных стула, на которых сидели трое мужчин с недобрыми лицами.

Роману указали на металлический табурет, и он, оглянувшись на Тарасыча, который кивнул ему, опустился на холодное дырчатое сиденье. Тарасыч молча вышел из камеры и Роман, положив руки на стол, посмотрел на людей, сидевших напротив него. Те, в свою очередь, разглядывали его с любопытством и вроде бы даже с некоторым злорадством.

Повисла пауза.

Роман пошевелился и сел поудобнее.

Наконец один из мужчин, державший в руке папку для бумаг, улыбнулся и сказал:

— Говорят, все великие ученые делали опыты на себе, а писатели специально отправлялись в те места, о которых им предстояло писать. Ну, тут немножко иначе вышло…