Роман затушил сигарету в консервной крышке, служившей пепельницей.

— В общем — так, — он сжал зубы и помолчал, — если ты нанесешь мне ощутимый вред, например — отправишь меня в пресс-хату, где меня опустят, или засадишь по сфабрикованному обвинению, а я останусь после этого жив, то, когда вся эта бодяга закончится, я приду к тебе и убью. Потому что ты или подлец или опасный дурак, которым управляют подлецы. А таких нужно убивать.

— Смотрите, как красиво говорит наш артист, — Несторов оглянулся на Уздечкина и Берзина, — вам не страшно?

— Да… Аж мурашки по коже побежали, — дурашливо поежился Уздечкин.

Берзин кивнул и сказал:

— Герой Цусимы!

— Ты не понял, Несторов, — произнес Роман.

— Чего я не понял, певец сраный?

— Я в своей жизни руководствуюсь не теми законами, которые появились на протяжении последних пятисот лет и которые служат, как выяснилось, вовсе не слабым и беззащитным, — ответил Роман. — Есть другие законы, естественные, которые устаканились за пятьсот тысяч лет. Или даже за миллион. Древние и самые правильные законы. На тебя посягают — убей. Вот такой простой закон. И ты сейчас посягаешь на меня. Несправедливо посягаешь. Поэтому знай — или ты меня убьешь, чтобы меня не стало, или сам ляжешь в землю. Это все преступники знают. Ограбил, и после этого самое надежное — грохнуть жертву, чтобы избежать преследования с ее стороны.

— Смело, — кивнул Нестров, — смело. А тебе, артист, приходилось убивать?

— Мне? — Роман посмотрел Несторову в глаза. — Что, хочешь еще эпизодов пристегнуть?

— Эпизодов? Ты употребил множественное число.

— Да, множественное, — Роман снова закурил, — но это не твое дело.

— Действительно, это не мое дело, — кивнул Несторов, — мое дело маленькое. Побег государственного преступника Чернова и непосредственное участие в осуществлении этого побега артиста Меньшикова. Ты нас сейчас развлек, спасибо тебе… Да только мы, знаешь, сколько таких речей слышали? Уши устали! Ты думаешь, что твои слова страшные, а на самом деле они — мусор. В общем — так. Думай до завтра, а завтра мы встретимся снова, и ты должен будешь говорить по делу, а не трепать языком. Иначе…

Несторов повернулся к двери и крикнул:

— Тарасыч, забирай пассажира!

Вернувшись в камеру, Роман уселся на койку и, опустив голову на руки, закрыл глаза. Лысый, вальяжно развалившийся на своей шконке, внимательно посмотрел на него, затем поджал губы и сочувственно покивал.

— Ну как, Рома, понравилось? Это твой первый допрос?

Роман, не открывая глаз, помотал головой:

— Нет, не первый. Но в тюрьме — первый.

— Это не тюрьма, — вздохнул Лысый, — это следственный изолятор. Хотя, конечно, — все равно тюрьма. Решетки, вертухаи… Не били тебя?

— Нет, не били, — Роман открыл глаза и посмотрел на Лысого, — пока не били. Но намекнули, что если я не признаюсь, то… В общем, намекнули на тяжелую судьбу.

— Понятно, — усмехнулся Лысый, — это они умеют. Бить тоже умеют. Но тут, понимаешь, такое дело… Был бы ты никто и звать никак — они бы тебя уже сегодня отоварили. Но ты ведь знаменитость, да еще какая — певец! Поэтому боятся. А еще, ну ты сам знаешь, — за тебя ведь вся братва, и они опасаются, что если с тобой что-то случится, то все «Кресты» на уши встанут. А может быть, и не только «Кресты». О том, что ты на нарах паришься, наверняка уже вся Россия знает. Я имею в виду зэков. Так что ты не очень бойся.

— Ну, я не очень боюсь, — ответил Роман, — но все-таки немного не по себе.

— Понимаю, — кивнул Лысый.

В камере было тихо, и зэки, расположившиеся на своих койках, внимательно прислушивались к разговору Романа и Лысого.

— Чай будешь? — заботливо спросил Лысый.

— Вообще-то можно, — согласился Роман, — от этих разговоров со следаками в горле пересохло.

Лысый кивнул расторопному Гному и поинтересовался:

— А кто там был-то?

Роман старательно наморщил лоб, вспоминая фамилии следователей, и через несколько секунд ответил:

— Берзин, Несторов и этот, как его… Уздечкин.

— Первых двух не знаю, а вот с Уздечкиным знаком. Падла еще та, — сказал сквозь зубы Лысый.

— Возможно… — Роман взял лежавшую на одеяле пачку сигарет и неторопливо достал одну.

Лысый, следивший за его движениями, усмехнулся и сказал:

— Из тебя хороший зэк получится.

— Это как? — удивился Роман.

— А так. Вот ты первый день в камере, а уже не спешишь. Некоторые суетятся — хвать, швырк, а ты двигаешься медленно. Это хорошо.

— Лучше бы из меня никакой зэк получился, — Роман тоже усмехнулся, — мне на воле как-то больше нравится.

— Ты знаешь… — Лысый тоже закурил, — я бы, конечно, мог тебя подбодрить, типа — не тушуйся, мол, отпустят тебя, все будет тип-топ и все такое прочее. Но лучше думать о плохом. Ты лучше считай, что уже получил десятку. Тогда, если будет меньше — это вроде как приятный сюрприз. Попал в камеру — живи в ней. Слышал, наверное, поговорку — и в тюрьме люди живут.

— Слышал, — криво улыбнулся Роман, — но чем-то она мне не нравится.

— Понимаю, — кивнул Лысый, — но тут уж ничего не поделаешь. В тюрьме свои законы. И свои поговорки. Я читал где-то, как один умный сказал… Как же он сказал?… Вроде — душа летает где желает. Во как!

— Дух воспарит где хочет, — сказал Роман.

— Точно! — Лысый звонко хлопнул себя по колену. — Дух воспарит где хочет. Красиво сказано! И верно, между прочим. А кто это сказал — не помнишь?

Роман только развел руками.

Гном поставил перед Романом большую фарфоровую кружку с душистым чаем и банку с сахаром. Потом снова метнулся в угол и принес оттуда картонную коробку, в которой были навалены сухари вперемешку с печеньем.

— Спасибо, — сказал Роман, и Гном, кивнув, удалился в свой угол.

Роман взял кружку и, осторожно вытянув губы, попытался сделать глоток, но чай был еще слишком горячим.

— Пусть остынет, — сказал он и поставил кружку на место.

Посмотрев на Лысого, он спросил:

— Вот ты говоришь, не нужно суетиться, а господин Гном, например… Как бы это сказать… все делает быстро.

— Быстро… — Лысый засмеялся, — а ему так нравится. Между прочим, Гном — не шестерка. И вообще, он не браток, не блатной и не вор. Просто ему нравится делать людям приятное, а мы не возражаем. И его не обижаем. Гном, он сюда случайно попал. Не то что некоторые особо опасные государственные преступники.

Лысый подмигнул, и Роман усмехнулся.

Посмотрев на Гнома, он спросил:

— А за что?

Гном засмущался, и за него ответил Лысый:

— Гном у нас работяга, пашет на Кировском заводе. Они после получки собрались у Гнома, его вообще-то Николаем Ивановичем зовут, и накирялись как следует. Гном вырубился, все ушли, а один остался. Пошарил по хате, забрал телек и видик, и тоже ушел. Утром Гном очухался, видит — добра маловато стало. Покумекал и допер, что взять мог только один. Как его звать?

Лысый повернулся к Гному:

— Карасев, — неохотно ответил Гном.

— Вот, — Лысый глубоко затянулся, — и наш дорогой товарищ Гном от большого ума решил выкрасть свое имущество обратно. В тот же день на работе сделал в раздевалке слепок с ключей этого Карасева, и вечером, когда Карасев пошел куда-то, вломился в его хату. А хата оказалась на сигнализации. И его повязали, как последнего лоха. За кражу. А Карасев этот весь такой гордый — Гном вор! Вот теперь Гном здесь и сидит.

— И что же дальше? — Роман посмотрел на грустно сгорбившегося Гнома.

— Ну как что? — Лысый пожал плечами. — Скорее всего будет сидеть. Дадут ему года три, и — на зону.