С этой восхитительной новостью Зауц и явился в кабинет Ршавы.
— И что мне теперь прикажете делать, святейший отец? — вопросил близкий к отчаянию эпарх. — Люди на улицах уже кричат мне, чтобы я закрыл ворота и больше не пускал в город крестьян. Клянусь благим богом, мне даже кричат, чтобы я вышвырнул за ворота в снег всех крестьян, что уже находятся в Скопенцане.
— Станете ли вы наказывать вместе с виновными и тех, кто не совершил ничего плохого? — спросил Ршава. — Где же в этом справедливость?
— Командир ополченцев, которые заменяют нам настоящих солдат, говорит, что гости едят наш хлеб и ничего не дают взамен, — сообщил Зауц. — И еще он говорит, что из-за них нам будет труднее выдержать осаду, если до нее дойдет, поэтому нам следует их выгнать.
— Могут ли хаморы осадить нас? Можем ли мы хоть что-нибудь сделать, если они так поступят, кроме как молиться и надеяться на лучшее? Если они могут и мы можем, то сможем ли мы продержаться настолько долго, что съеденное крестьянами будет иметь значение?
Зауц лишь трижды пожал плечами на каждый из вопросов.
— Святейший отец, я не знаю, что сказать. И вряд ли кто-либо в Скопенцане это знает. Но вот что я вам скажу: мне не нужны проблемы в городе, особенно сейчас. Я не хочу, чтобы эти крестьяне-оборванцы крали у людей, которые пытаются сделать им добро. И я также не хочу, чтобы толпа начала охотиться на крестьян, убивать их и насиловать ради развлечения.
— Тут я с вами согласен, — признался Ршава. — Ну хорошо. Передайте командиру ополченцев, чтобы он пришел сюда ко мне. Пожалуй, нам стоит поговорить с глазу на глаз.
— Передам, — быстро согласился Зауц. — Надеюсь, вам удастся его вразумить. Фаос свидетель, что мне это не удалось.
Человеком, возглавившим ополчение Скопенцаны, оказался каменщик по имени Токсар. По всей вероятности, ему и пришла в голову идея сформировать ополчение. У Токсара была густая черная борода с редкими ниточками седины, грубовато-красивое лицо и покрытые шрамами мозолистые руки, характерные для людей его ремесла. Прелату он был почти незнаком: каменщик не имел привычки молиться в главном храме.
Мацук провел его в кабинет Ршавы. Токсар с изумлением уставился на обилие книг, и младшему священнику пришлось кашлянуть, напоминая, что гостю не мешало бы поклониться прелату.
— Святейший господин, — произнес Токсар низким хрипловатым голосом и обвел рукой свитки и рукописные книги: — Вы все это прочитали?
Ршава не отказался бы получать медяк всякий раз, когда слышал этот вопрос. Теперь этих медяков накопилось бы на несколько золотых, которые он, разумеется, пожертвовал бы на благотворительность…
— Какая от них человеку польза, если он их не читает? — ответил он вопросом на вопрос.
— А есть ли от них какая польза, ежели их прочесть?
Не успев разгневаться, прелат понял, что каменщик спрашивает всерьез.
— Думаю, да, — ответил Ршава. Судя по тому, как скривились губы Токсара, ответ его не убедил. — Я полагаю, что ты провоцируешь в городе беспорядки, — продолжал прелат.
— Не я, святейший отец. — Токсар покачал головой. — Нет, не я, клянусь благим богом. Это все проклятые ворюги-крестьяне. Все беды от них. Я просто хочу, чтобы нас от них избавили.
— То есть ты хочешь оставить их на милость хаморов. Но единственная беда в том, что хаморы не знают жалости.
Токсар нахмурился, сведя у переносицы кустистые брови:
— Вы из меня делаете злодея и бессердечного человека. Но я не любитель Скотоса. — Он сплюнул на пол, Ршава тоже. — И я не злодей, — продолжал Токсар, все еще хмурясь. — Но я живу в Скопенцане. И желаю своему городу только добра. А когда я вижу, как эти люди едят наш хлеб и крадут у тех, кто их приютил, и когда я вижу, что ни один из них не вступил в ополчение, то я считаю, что они все подвергают нас опасности. И еще я не понимаю, как кто-то может думать иначе. — Он с вызовом уставился на прелата.
Когда речь идет о борьбе добра со злом, сделать правильный выбор — детская игра. Но все усложняется, когда сталкиваются две враждебные друг другу версии добра. Что важнее: укрыть этих крестьян в Скопенцане или защитить город одновременно от них и от кочевников? Ответ был гораздо менее очевидным, чем хотелось бы Ршаве.
Вздохнув, он сказал:
— Если человек ворует, никто не будет спорить, что его нужно выгнать из города. Но как ты можешь говорить подобное о мужчинах, не совершивших ничего плохого? О женщинах, которые пострадают от похоти кочевников? О детях, наконец, которых эти кочевники будут убивать смеясь? В чем справедливость их изгнания?
— Они едят, святейший отец, — терпеливо произнес Токсар. — Если в Скопенцане будет людей вдвое больше обычного, то и еда в городе кончится вдвое быстрее. А из-за этого и опасность нам будет грозить вдвое большая, чем если бы их не было.
— Нет, — резко возразил Ршава. — Это могло бы создать вдвое большую опасность. Но крестьяне не увеличили число наших жителей вдвое, их намного меньше половины. А поскольку их меньше, то и опасность даже близко не удвоилась.
Если бы Токсар попытался оспорить эту логику, то ему пришлось бы пожалеть. В столичной Коллегии Ршава считался лучшим студентом. Но каменщик не стал пытаться. Пожав широкими плечами, он сказал:
— Говорите что хотите. Но сейчас в Скопенцане больше людей, чем должно быть. А это означает, что мы в большей опасности, чем могли быть. И это означает, что мы должны выгнать крестьян.
Ршава скрестил на груди руки:
— А я говорю, что риск приемлемый.
— Может, он был бы таким, если бы из города не ушел гарнизон. А сейчас? Я-то знаю ополченцев. Мы сделаем все, что сможем, и это правда. Но мы не настоящие солдаты, как бы я этого ни желал. У нас нет оружия, нет доспехов, нет сплоченности, как у обученных солдат. Да, мы сделаем все, что сможем, хотя крестьяне нас за это даже не поблагодарят. Но должен вам сказать, что не знаю, насколько хорошо у нас получится.
— Но результат будет таким же независимо от того, есть ли в городе беженцы, — возразил Ршава. — Вот что я тебе скажу как прелат Скопенцаны. Если ты выгонишь людей, которые не сделали ничего, чтобы такое заслужить, я во всеуслышание предам тебя анафеме в храме. Никто после этого не станет иметь с тобой дел, а после смерти тебя будет ждать лед Скотоса. Ты сказал, что не любишь темного бога. Теперь у тебя появился шанс это доказать.
Гневный взгляд каменщика смог бы растопить лет на мили вокруг.
— Ладно. Ладно, — мрачно процедил он. — Пусть будет по-вашему, святейший отец. — Он произнес титул Ршавы с презрением, даже с ненавистью. — Да, пусть будет по-вашему. Но вот что я хочу вам сказать: если Скопенцана падет, да будет в этом ваша вина. Ежели хаморы осадят город, да падет это на вашу голову. Ежели они изнасилуют мою жену и убьют моих малышей, да падет это на вашу голову. И ежели они зарежут всех ваших драгоценных крестьян, да падет и это на вашу голову. Я сделал все, что мог, ради Скопенцаны. А вы делаете, что можете, для Скопенцаны. — Он вскочил и протопал из кабинета.
Через несколько секунд уличная дверь резиденции прелата с грохотом захлопнулась.
Ршава обратил мысленный взгляд к небесам. Потом медленно кивнул, как будто торгуясь на базарной площади.
— Владыка благой и премудрый, я поступил так, как считал правильным, — сказал он. — Даруй же милость спасения нашему городу, в котором я служу. И если Скопенцане суждено пасть под ударами варваров из-за моей ошибки, то пусть вина за это падет на мою голову. Не возлагай ее на других. Да будет так.
Он подождал, слегка наклонив голову и вопросительно приподняв бровь, как будто ожидал услышать ответ благого бога. Разумеется, прелат его не дождался. У Фоса не было привычки отвечать на молитвы словами. Ход событий покажет, какие молитвы благой бог услышал, а какие — отверг.
«Не ради меня, — подумал прелат. — Не ради меня, а ради города». Эта часть молитвы не была произнесена, но Фос, конечно, услышит ее столь же ясно, как и те слова, которые Ршава высказал вслух.
