Наместник, смотревший на площадь из окна, при звуке шагов, резко обернулся и смерил вошедшего сердитым взглядом.

— Зачем ты настраиваешь людей на смуту, первосвященник? Какова твоя цель?

— Они пришли сами.

— Не нужно мудрости вашего Соломона, чтобы поверить в твои лживые слова.

— Они собрались здесь все вместе, различные по своим убеждениям, чтобы выразить…

— Как же! Твой сварливый, корыстный, погрязший во многих суевериях и грызущийся между собой, народ, вдруг объединился… Будто ты не знаешь о моих соглядатаях — мне известен каждый твой шаг, — саркастично произнес наместник Иудеи.

— Проклятый римлянин, — с привычной злобой подумал Каиафа, — пусть тебя покарают твои же боги…

— Впрочем, и твои люди шпионят за мной, — продолжал прокуратор, презрительно сощурив властные глаза, — и меня это не обижает. Не смей только писать на меня доносов императору, иначе я тебя уничтожу!

— Я не писал на тебя доносов…

— Будто бы… А, о растрате казенных денег, которые, на самом деле, были потрачены на строительство акведуков для Иерусалима?

— Нам не нужны были эти акведуки.

— Хотите жить в грязи, купаться в нечистотах и пить отвратительную воду… Что ж — ваше право. Но пока вы являетесь подданными империи, я должен… прокуратор внезапно прервался, — ладно, мы не для этого здесь встретились. Говори — что тебе нужно?

— Нами арестован и осужден к смерти некий проповедник из Галилеи, по имени Иисус Назаретский.

— Я знаю это.

— Он связан с вождями зелотов, организующих убийства ваших сторонников в Иудее.

— У меня на этот счет совершенно иные сведения.

В окно донесся рев толпы. Слышались ругательства и выкрики на разных языках.

— Распни его! Распни… — верещал чей-то тонкий голос, поразительно похожий на голос Фагота.

Толпа дружно подхватила, — распни…

Интересное совпадение, — саркастически заметил прокуратор, — как только ты заговорил о проповеднике — твои люди закричали о предании его смерти на кресте. Как это у тебя получается?

— У каждого свои секреты, — ушел от ответа Каиафа и продолжил, — но, помимо преступлений против моего народа, Иисус совершил и преступление против великого Рима и лично римского императора, — он помолчал и добавил, — да, пошлют ему боги долгие годы.

— Какое же преступление, — заинтересовался прокуратор.

— Он объявил себя царем Иудеи, а кому, как не тебе известно, что никто не может быть царем провинции без согласия Рима, то есть решения римского Сената. И он считает себя богом, то есть ставит себя выше императора Тиберия.

Понтий Пилат задумался, теребя пурпурный край своей белоснежной тоги.

— Действительно, если задержанный заявляет это — тем самым совершается одно из самых тягчайших государственных преступлений и виновный заслуживает распятия на кресте, — размышлял он.

Любые действия против Рима и императора следовало расценивать, как оскорбление величия римского народа, что было предусмотрено весьма подробным и изощренным римским законодательством и предусматривало лишь одно наказание — смертную казнь.

— Но, с другой стороны, с чего бы это лукавый Каиафа доносит ему о преступлении против Рима и императора, которых ненавидит, ну, может, чуть менее чем самого прокуратора, — это казалось ему странным. — Он скорее укроет любого преступника, посягнувшего на римлян и их законы, и даже вложит в его руки меч, чем выдаст…

Вновь поднявшийся рев толпы прервал его мысли.

— Но, почему этого иудея… Он ведь иудей?…

— Он галилеянин.

— Все равно, относится к вашему народу… Почему его следует судить по римским законам? Вы приговорили его к смерти за преступления против ваших законов и обычаев — казните же его, заодно, и за преступления против Рима! Покажите свою преданность императору Тиберию!

— Мы не вправе судить по римским законам. Кроме того, мать его, дочь козопаса, зачала от беглого римского солдата Пандиры, значит, в его жилах течет и римская кровь.

Явно не поверивший в это Пилат, лишь саркастически рассмеялся, — даже, если ты говоришь истину — от этого он не стал римским гражданином. Есть ли у вас письменные свидетельства преступной деятельности вашего пророка?

— У нас есть донос, обвиняющий Иисуса из Назарета в…

— Neminem cito accusaveris! Вам, дикарям, неизвестен этот основополагающий принцип римского судопроизводства, — прокуратор презрительно сощурил глаза и поднял подбородок, — это означает — никого попешно не обвиняй.

— Но император…

— Император — уста всемогущего Юпитера в небесах, я — уста императора в Иудее, — серые жесткие глаза сузились, прямые, как два лезвия римских мечей, тонкие сухие губы, гневно сжались.

— К Иерусалиму со всех сторон движутся толпы людей, если они захотят освободить арестованного…

— Я должен его допросить, — твердый голос наместника напоминал разящий короткий удар римского меча.

— Но, неужели игемону недостаточно приговора Синедриона…

— Вели доставить его сюда и передать центуриону у главного входа, — прокуратор не колебался.

Взгляд его был крайне неприветливым и от него хотелось уклониться, как от брошенного копья.

Связный рев толпы затих, лишь отдельные крики долетали до окон дворца.

— Он, как будто руководит своими соплеменниками отсюда, — поразился прокуратор, а вслух сказал, — ты можешь идти — я сообщу тебе о своем решении позже.

Оставшись один, Пилат достал из-под тоги висевшую на простой льняной нитке серебряную буллу и достал из нее амулет, подаренный ему отцом, в тот день, когда он впервые взял в руки меч.

— Помогите же мне боги, — прошептал он, вглядываясь в выполненное из красноватого золота изображение головы ящерицы, сверкнувшее маленькими рубинами, вставленными вместо глаз.

1.10. Понтий Пилат. Pereat mundus, vivat justicia[8]

Прокуратор подошел к окну и посмотрел на площадь, заполненную людьми. Выкриков и рева больше не было, лишь глухой ропот пронесся по толпе, заметившей его появление. Он окинул стоящих внизу презрительным взглядом.

Нечистая небрежная одежда, лохматые засаленные бороды, обмазанные жиром косички, тысячи лукавых и злобных, навыкате, глаз — наместник с отвращением сплюнул в мраморную урну стоящую сбоку.

— Рим, — единственная мысль, которая владела его душой уже пятый год, — возвратиться в столицу империи любой ценой…

Услышав шум шагов, Пилат обернулся — центурион ввел арестованного через другую дверь и, следовательно, он был доставлен не через вход, ведущий во дворец с площади. Предусмотрительность Каиафы была неудивительна, судя по доносящимся крикам, задержанного могли не довести живым через разъяренную, беснующуюся толпу.

Он не стал садиться в кресло, а подошел и остановился в двух шагах от пришедших, с интересом вглядываясь в бесстрастное неподвижное лицо невысокого худощавого человека лет тридцати.

Пленник был одет в аккуратную белую хламиду, на греческий манер, отороченную серой окантовкой с простым узором, застегнутую на правом плече, коричневатого камня, фибулой с изображением пальмовой ветви. Никаких других украшений на одежде и теле не было. Ноги его были босы.

Волосы, цвета спелого ореха, извиваясь колечками, в беспорядке спадали на плечи, разделенные посередине, едва заметным спутанным пробором. Лицо, слегка бронзоватого оттенка, свидетельствующего о частом нахождении под палящим солнцем, хранило спокойное и отчужденное выражение. Высокий лоб с двумя продольными неглубокими морщинами слегка нависал над коричневатого цвета, скорее карими, блестящими глазами. Довольно крупный нос имел более римские, нежели иудейские очертания. Левая щека имела явственно красноватый цвет и была поцарапана, очевидно, храня следы нанесенного по ней удара.

Небольшие выразительные губы почти скрывала курчавящаяся густая бородка, сросшаяся с усами, также разделенная посередине и того же цвета, что и волосы на голове, разве, чуть рыжеватее и темнее.