Теперь это нужно мне. Только это. Только одно.

Элен, я не знал. Не знал, что это такое.

Мне это нужно. Всё моё тело воет, как свора голодных волков. Я не могу выносить эту пытку. Я должен это достать, чего бы мне это не стоило. Хотя бы немного. Иначе…

Мне это нужно. Я чувствую это повсюду. Чувствую запах, который сочится сквозь стены. Там, мимо дома, мимо моей добровольной тюрьмы, проходят случайные люди. И у каждого есть то, что мне нужно.

Мне нужна кровь.

Запах лекарства — острый и тошнотворный. Запах пыли, насквозь пропитавшей ковёр. Вокруг полумрак — пепельный, кислый, седой, старческий… Драные прорези между портьерами. Закат — воспалённые оранжевые щупальца стелятся по полу, тянутся к тёмным углам, где копится пыль, и скребутся незримые мыши.

По мягкому удушливому ворсу мы вышли из спальни — робко, стараясь не шуметь. Шелестящий шёпот за чуткой дверью:

— Доктор, она…

— Не волнуйтесь, она вне опасности. Но…

— Да-да, понимаю… конечно… спасибо…

Дверь застонала, мои тугие накрахмаленные юбки прошуршали обратно. Я ступала осторожно, точно по ковровому болоту.

Тётушка лежала тяжело и неподвижно, словно с мумия, с широко распахнутыми тусклыми глазами. Руки — заскорузлые, жёлтые, бессильные, — утопали в стёганом пуховом одеяле.

Я нагнулась нерешительно, и тени от моих развившихся волос заплясали тёмным костром по изрытой подушке.

— Тётушка…

Да, дорогая, — отозвалась она ржавым скребущим голосом. — Дорогая… девочка моя любимая…

— Тётушка, доктор сказал, что всё хорошо. Вы скоро поправитесь.

Она как будто не расслышала; неловко завозилась в постели.

— Детка… послали уже за священником?

— Тётушка, да, но зачем? Уверяю вас, доктор сказал…

— Неважно, что он сказал. — Она с усилием качнула головой. Седые вялые пряди под старомодным чепцом. — И священник мне нужен… не для того. Я должна рассказать. Ради тебя. Если я умру…

— Что вы, тётушка, это невозможно!

— Послушай. — Она сжала мои пальцы. Её щёки запали тёмными дырами. Мне вдруг захотелось её поцеловать. И я сделала это. Кожа была, словно протёртый плюш, и пахла точь-в-точь как ковёр под ногами — пылью и временем.

— Когда-то… о, боже… это было так давно…. Пятьдесят лет назад. Я была совсем молодой, восемнадцатилетней.

Мне вновь захотелось воскликнуть: «Что вы, тётушка, это невозможно!» Но я промолчала, конечно.

— Дорогая… — она заглянула мне прямо в глаза. Её взгляд был мутным, но осмысленным. Хотела бы я знать, что она там увидела. — Ты… влюблена?

— О… тётушка…

— Нет, не отвечай. — Она рухнула бессильно на подушки, закрыла глаза. В углах её век заблестели ртутью скудные слёзы. — Молчи, я и так это вижу. Ты влюблена. Господи, боже, за что мне всё это?

— Тётушка, милая, о чём вы?

— Слушай. — Она снова сжала мои руки, она их почти ломала. — Ты должна всё знать. Этот бал, после которого мне стало плохо…

— Да…

— Пятьдесят лет назад тоже был бал. Я была молодой, на мне было платье с глубоким вырезом и кринолином. Боже, это было так давно…

Я вдруг представила нелепую картину: тётушка — такая, какой я знала её все эти годы, — в вечернем платье юной дебютантки. Оплывшая талия безжалостно втиснута в узкий корсет, а обвившие морщинистые груди обрамляют кокетливые кружевные рюши. Что за бред.

— В тот вечер я тоже впервые влюбилась, — продолжала она. — Мы танцевали всего один танец. Он приглашал всех дам подряд, и они не могли отвести от него глаз. Он был как сон… как ангел, сошедший с небес в этот бальный зал. Никто абсолютно не знал его имени, но все склонялись пред ним, как пред венценосной особой. Его глаза… я обезумела, просто обезумела.

Меня вновь посетило непрошеное гадкое видение: тётушка, тяжёлая, седая, неуклюжая, с несмелой улыбкой на нетронутых нежных устах и с увлажнёнными горящими глазами. И её ведёт в танце, стремительно кружит по бальному залу полубог, окружённый неземным сиянием. О, боже.

— И что было дальше? — спросила я, борясь с истерическим смешком.

Темнота загустела и льнула, лоснясь, к настороженным стёклам. Мне захотелось распахнуть окно и погладить иссиня-чёрную ночь, точно огромную кошку.

Вокруг белой свечи, слабо мерцавшей у изголовья, заметался банальный ночной мотылёк. Я не стала его отгонять, а только смотрела. Тётушка тихо лежала, сипло дыша, и глядела во мрак, в далёкое тёмное прошлое. Чьё лицо она видела в серых тенях, что расползались от одинокой, беспрестанно чадящей свечи?..

— Потом… — прошептала она после долгой, пронзительной паузы. Её губы шелестели жалкими обрывками крошащейся бумаги. — Я заметила, как он уводит из бального зала какую-то даму. Очень красивую, да. Она была королевой бала. Я повела себя как сумасшедшая, знаю. Я дождалась момента, когда на меня никто не смотрел, и выскользнула вслед за ними.

— Право, тётушка, — я не сводила глаз с мотылька. Ещё чуть-чуть — и он загорится. Нет, отлетел… — Это и в самом деле было… неосторожно.

— Я знаю. Да. Я дорого за это заплатила. Вся моя жизнь… Нет, послушай. Я нашла их в саду, они были вдвоём. Он обнимал её. Я плакала от ревности. Они меня не замечали, нет. Им было не до этого. Сперва мне казалось, что они всего лишь целуются. А потом… я увидела это. О, господи, боже! — она заметалась по простыням, комкая их и сбивая, точно хотела избавиться от собственного тела. Чепец соскользнул с её увядших перчёных волос. Лицо было мокрым, белым, горящим. Свеча покосилась, едва не погасла. Затрещали, падая, капли горячего воска. Мотылька не было видно. Я пыталась её удержать, успокоить. Напрасно. В неё словно вселились бесы.

— Что — это? Что вы увидели, тётушка? Вот вода, выпейте, вам станет лучше…

— Нет! — Она оттолкнула стакан. Вода пролилась мне на платье, на вздыбленное бурей одеяло. — Нет. Послушай. Ты должна это знать. Он не целовал эту женщину. Вышла луна, и я всё увидела. Он укусил её за шею и пил её кровь. Весь его рот был в крови!

Тётушкин голос вознёсся до визга. А мне вдруг стало нестерпимо жарко. Всё стало тесным — домашнее платье, бархотка на шее, узел, в который я наспех стянула волосы…

— Тётушка, — я заплутала в словах, потёрла виски. Мои мысли кружил ураган. — Я понимаю. Я всё понимаю. Но я уверена, вам это только почудилось!

— Я тоже, тоже хотела так думать! — её пальцы искорёженные, цепкие, чуть не рвали в клочья одеяло. — Когда… я увидела этот кошмар, я побежала, прочь, со всех ног, упала и потеряла сознание. Несколько дней у меня был жар… совсем как сейчас. А потом я узнала, что эту даму больше никто никогда не видел. И его тоже. Все решили, будто она в ночь бала сбежала с ним, бросив мужа. И я хотела в это верить, видит бог, хотела! Я пыталась. И мне почти удалось. День и ночь я твердила себе, что это лишь бред, дурман, горячка, проказы лунного света. И убедила себя. Это так. Но я никогда не могла уже больше влюбиться. Каждый раз при одной только мысли об этом я вспоминала ту ночь и тот ужас, ужас… Его прекрасное лицо с глазами дикого зверя, в крови… Я так и не вышла замуж, осталась одна на всём белом свете. До тех пор, пока ты не лишилась родителей и не осталась на моём попечении. Это был такой дар, такое счастье, моя девочка, моя единственная радость…

— Тётушка, милая…

— Постой, помолчи. Это не всё. Теперь я знаю. Знаю, что всё это было правдой. Чудовищной правдой… Потому… о, боже правый, помоги мне! Потому что я снова его увидела.

— Как? — У меня во рту стало горько. Горечь, тёмная горечь, полынь.

Она скомкала мою измученную руку, и я, наконец, её вырвала. Пот серебрился в лабиринте линий на моей онемевшей ладони. Линия жизни очень короткая. Так мне сказала когда-то цыганка в замусоленных пёстрых юбках и с зубами чёрными, точно угли.

Где-то в пустых небесах нить моей жизни равнодушно вертят в руках древние мойры. Старухи, похожие на ту цыганку и на тётушку, что мечется по влажной развороченной постели.