Всё, что захочешь… Возьми…

Чёрные воды накрыли его с головой…

… Марита упала…

… И темнота…

… Наутро, когда взошло солнце, они неподвижно лежали рядом. Возле фургона. Возле пустой коробки.

Их лица были спокойными. Мёртвыми.

Двое детей, заблудившихся в тёмном лесу. Две разбитые куклы с пустыми стекляшками глаз.

Жак и Марита. Марита и Жак.

Он встретил её абсолютно случайно, на какой-то улице, залитой солнцем. Она шла не торопясь, пружинистой походкой, и чему-то улыбалась уголками рта. Сочно-золотистые, почти до рыжины, вьющиеся волосы, молочно-белая кожа с розовым отливом. Спелые дольки полураскрытых губ; на безупречно округлой щеке — бархатная родинка. И большие оленьи глаза, опушённые густыми тёмными ресницами.

Всё это он отмечал, подходя всё ближе и ближе. Его к ней тянуло; она вся казалась мягкой и тёплой, как сдобная булочка, присыпанная сладкой пудрой. Хотя настоящей пудры и в помине не было; только искрящийся лёгкий пушок, оттенявший нежно овал лица.

Одета она была так, как и пристало пленительному юному созданию, над которым витает, подобно нимбу, образ «хорошего дома». Но, в то же время, если приглядеться, можно было найти в каждой детали скрытый мазок молодого кокетства: здесь — чересчур яркая вышивка, брошь на груди слегка аляповата… и что-то ещё, чего он не успел заметить. Он был уже рядом, на расстоянии вздоха и видел, как мягкие ручки в шёлковых белых перчатках, вертят зонтик от солнца.

При виде его она опустила и снова взметнула ровные брови. Короткая заминка; она была из «приличной семьи», из «хорошего дома» и твёрдо знала, что если вдруг… незнакомый мужчина… (россыпь алых пятен по изнеженным щёчкам и осторожно прикушенная нижняя губа). Но он был так мил, так обаятелен! И (в этом она не призналась бы даже себе) так похож на героя из замусоленной книги, в которой она засушила увядшую розу цвета слоновой кости… Полудетская отчаянность возобладала, невесомые пальцы коснулись его руки — опасливо, словно боялись обжечься, а губы, всё так же мило улыбаясь, раскрыли ему её имя: Надин.

Прошло две недели, и он был уже влюблён. Ещё две недели — и он стал её женихом. Он приходил в её дом по дорожке, усыпанной приторно розовой галькой, и пил неизменный душистый чай с ней и её седовласой почтенной матерью. Матери было лет шестьдесят; она часто молчала, беспомощно и гордо улыбаясь, и смотрела на дочь, как на икону. А та раскрывала всё шире и шире глаза, полные тёплого света, подносила к губам фарфоровую чашку — такую же чистую, сияющую, хрупкую, как и она сама. В оконное стекло стучала неназойливо тяжёлая ветка сирени; солнечные блики разлетались по комнате, словно брызги шампанского, и Надин была смыслом и средоточием этого нежного ликующего мира. Ему казалось, будто в жилах у неё не кровь, а солнечный свет.

Он представлял Надин в подвенечном наряде, белоснежную, словно цветущая вишня, и слышал звон свадебных колоколов. Он их видел как наяву: золотые, точно волосы Надин, округлые, как её грудь и звенящие, как её смех… И вся жизнь казалась чёткой и светлой, в точности как на её акварелях, где парили в чистейшем лазурном небе хрустальные голуби…

Это случилось в пасмурный день — кажется, в первый пасмурный день с тех пор, как он встретил Надин. Он вышел из их чудесного дома, всё ещё полный Надин, её смехом, её теплом, её улыбками. Неожиданно он ощутил холодок: ледяные тонкие пальцы коснулись его плеча. Он вздрогнул, обернулся, и впервые увидел сад.

Прежде для него существовала только аккуратная конфетная дорожка, ведущая прямо к желанной двери, за которой цвела и ждала Надин. Но был и сад — запущенный, дикий. Он подступал, подбирался к дому, словно первобытное чудовище, хрустящее болотной чешуёй… Над ним нависало серое небо, испещрённое, как синяками, лиловыми тучами. Дикий шиповник был оплетён паутиной дождливого сумрака. Искорёженные яблони роняли в рыжую пожухлую траву воспалённые язвы плодов. А в глубине серел неподвижно немой иссушённый фонтан — точно надгробие.

Несколько долгих секунд он молча смотрел на эту горечь, на это увядание. Ему захотелось вернуться обратно, в дом, к янтарному чаю, к пышным диванам, к Надин… Но он вдруг напрягся и пошёл, не колеблясь, вперёд, прямо в чащу и гущу этого сада; напролом, хотя чернозём тут же испачкал его парадные туфли, а ветви шиповника рвали костюм.

Он продрался через колючий кустарник и увидел качели. Старые, скрипучие, увитые проволокой ржавого плюща. На качелях сидела хрупкая девочка лет пятнадцати.

Девочка? Нет… Подойдя поближе, он увидел, что детским было лишь тело и ещё, пожалуй, причёска: тёмные пряди небрежно спадали на плечи. Но вот она на него посмотрела, и он увидел её глаза. Это были сухие холодные глаза зрелой ожесточённой женщины. Под ними лежали иссиня-чёрные тени, щёки запали; казалось, она много дней и ночей провела без сна, терзаясь от боли… Она всё смотрела, и он ощутил безъязыкий страх; ему показалось, что два чёрных жала вошли в его тело, и капля за каплей сочится прозрачный смертельный яд… Но она была такой бледной, такой беззащитной…

— Кто вы? — спросила она, наконец, глухим, надломленным голосом.

— Я? — он не понял, он будто забыл обо всём. — Я жених Надин.

— А, — она медленно кивнула, вспоминая о чём-то своём. — А я — её сестра, — сказала она безразлично.

— Сестра? Я не знал…что у Надин есть сестра.

Она ничего не ответила и отвернулась. Серые блики покрыли её лицо неровными пятнами. Он постоял, ожидая чего-то.

— Не смею вам надоедать, — пробормотал он, наконец. Она равнодушно пожала плечами.

Он отошёл, но тут же обернулся. Она неподвижно сидела, обняв руками колени, и тёмные пряди волос безжизненно падали ей на лицо… Такое тонкое… такое белое… Он смотрел на него, не отрываясь, как смотрят на синее пламя свечи. Он не мог оторваться… не мог… его ноги как будто врастали в землю, а всё тело наливалось горячей свинцовой тяжестью…

Назавтра, сидя в гостиной и слушая нежный лепет Надин и тихую речь её матери, он был сам не свой. Он глядел испытующе в мягкие лица, отвечал невпопад, думая лишь об одном. Неужели всё это правда, Надин? Неужели полудикое дитя, сидящее в саду на покосившихся качелях — твоя сестра?

Он впервые ушёл очень рано, неумело сославшись на какую-то мифическую встречу. Хотя это не было ложью…

Он боялся, безумно боялся что её там нет. Но напрасно. Она всё так же сидела с ногами на старых качелях. Только теперь он заметил, что она с головы до ног закутана в чёрную шаль и похожа на ворону.

Увидев его, она подняла лохматую голову и чётко сказала:

— Кар-кар.

Он содрогнулся.

— Я люблю ворон, — произнесла она.

В её руках появился откуда-то веер из павлиньих перьев. Она провела им по белой щеке.

— Вы знаете, что павлиньи перья приносят несчастье? — спросила она.

— Да.

— Мне это нравится. Я собираю несчастья… как чёрные жемчужины… чтобы сделать себе чётки.

Она рассмеялась — зло, презрительно. Её глаза искрились бессильной яростью. Она поднялась и скинула шаль. Под ней оказалось вечернее платье из чёрного бархата. Колючая изморозь кожи, покрытая шрамами серых теней. На тонких, едва не прозрачных руках — кружевные перчатки. Она подошла к нему ближе, её искрящиеся волосы вились удушающим чёрным дымом…

Ему показалось, что где-то внизу раскрывается пропасть и глухо ревёт, задыхаясь, кровавый горячий водоворот. И они стояли над ним, неотрывно глядя в глаза друг другу, но он не мог, не в силах был к ней прикоснуться… Он пытался сжать её руку, погладить тонкие пальцы, похожие на ледяные шипы, но рука ускользала обрывком тумана. Она говорила что-то и плакала, словно побитый ребёнок, а он не мог ей вытереть слёзы. Они были красные… красные, словно кровь…