В бурой луже, неимоверно скрученный, ощетинившийся мертвыми шипами как морской анемон, вынутый из воды, среди ошметков серой пены лежал ком из перекрученных черных кожаных перчаток. Наверное, их было штук тридцать. Это выглядело склизко и отвратительно. Как трусость. И запах тоже резко ударил в нос, заставив отшатнуться.

– Успокойся, юноша. Тебе нужно будет осмыслить, что ты видишь, и дать ответ, чтоб спастись. Послушай, как журчит вода. Эти звуки успокаивают. – Вода все лилась в барабан. Струя разбивалась о груду грязных тряпок внутри машинки. – Знаешь, маленький апостол, я скучаю по Колизею. Бывать там мне нравилось. И не мне одному. – В жестах и словах говорящего проскользнула вальяжность. – Там, на арене, было то, чего так не хватает большинству людей в их мелкой жизни. Не зрелищ, нет – их вполне достаточно в любой эпохе. Там была честность. Жесткая и твердая, как римский меч. Она часто делала жизнь такой же короткой, как сам этот меч, но она БЫЛА. Гладиатор не думает о том, как бы чего не вышло, не заботится о соответствии своих действий общественной морали, не просчитывает карьерные ходы. Вот он, вот его цель, вот его путь к цели, такой какой есть. Дерись или умрешь! Все четко и ясно! И как они дрались! Было на что посмотреть!

Андрей в это время тупо смотрел в дальний темный угол прачечной. Смотрел до тех пор, пока не осознал, что угла-то и нет никакого. Мир заканчивался там, где заканчивался свет от треугольных жестяных абажуров. Дальше была пустота. И она шевелилась. Наступала, проглатывая миллиметры освещенного пространства.

– Кажется, сейчас появились желающие возродить это зрелище, но без кровопролития в целях гуманности. Двуличные отродья – и здесь все испоганят! Моральная проблема и ее решение на острие меча превращается в сублимированную лапшу. – Хозяин ночного кошмара усмехнулся: его умилило собственное сравнение. – Все должно быть честно. Кто боится или начинает сомневаться – гибнет скорее. А ты боишься, мальчик. Или сомневаешься? – и в упор посмотрел.

Этот шаг назад вернул человека к реальности. Его глаза ожили:

– Честность – вот что мы очень ценим, и я, и ОН. Потому что она редко встречается. Большинство лжет даже самим себе, а потом не признается, оправдывая элементарную трусость и лень. И ведь всегда находят благовидные предлоги: мужья изменяют женам, а те это терпят годами ради детей. Маньяки режут глупых малолеток, сбежавших из дома в поисках приключений или назло строгой мамочке. Маньяки делают это в целях борьбы за нравственность молодежи: дети должны сидеть дома и слушаться взрослых! А кое-кто сгноил полстраны в лагерях в борьбе за светлую идею. Все честны и ни в чем не виноваты! Все – хорошие честные люди. Но все они в одном шаге от преступлений против человечества или собственной души. Что важнее? Вот спроси я хорошего честного парня Андрея Каменева, охранника одной из моих прачечных: «Почему ты изучаешь химию, которую терпеть не можешь?»…

Тот в очередной раз обалдел от такого поворота событий.

– …Он ответит: «Так хочет моя мама – ведь за химией же будущее!» Разве не так, мой мальчик?!

– Да, так, но откуда вы знаете?

– Долго объяснять… Но подумай, чем ты отличаешься от военных преступников или от меня: быть не до конца честным – это звенья одной цепи, а потом капля за каплей… И посмотрите на мои руки.

С ладоней капала темно-красная жидкость.

– Знаешь, почему я не умер от потери крови? – не дождавшись ответа, человек продолжил, разочарованно: – Впрочем, чего ждать от людей – перед опасностью все тупеют. Вот как ты сейчас. И всегда двойная мораль как проводник шкурных интересов. Все остальное – страх, лень, ложь и иногда политика. Это не моя кровь, Андрей. Ни о чем тебе не говорит?

Но парень отрицательно качнул головой. И словно туман, напущенный рассуждениями, чуть рассеялся. Он решился спросить своего тюремщика прямо:

– Если вы так цените честность, то, может, хватит лирических отступлений? Что от меня надо? Конкретно? – Незнакомец взглянул на парня с удивлением и даже с некой долей интереса. – Ты только рассуждаешь, а еще ничего не спрашивал.

Зловещий собеседник вскинул бровь от неожиданности, он не ожидал дерзкого тона:

– Не перебивай старших, мальчик. Вот ты смотришь на меня, и единственное твое желание – сбежать, уцелев. Но чтоб признаться себе в этом, тебе понадобится психоаналитик. Это проявление двойственной натуры человека. А ты вдруг расхрабрился… Но в целом ты прав – я поступлю с тобой честно, насколько это возможно. Мне нужна от тебя одна простая вещь – мое имя. Скажи мне кто я, скажи…

– …И правда сделает нас свободными… – произнес Каменев, первое что пришло в голову.

Глаза человека вдруг наполнились слезами, руки побагровели от кровавых пятен.

– Ты… уже догадался?

– Я ни хрена не понял, – честно признался Андрей и почувствовал запах серы.

Задние ряды машинок стали обваливаться куда-то вниз.

– Извините, – какой нервный он стал. Устает на работе, она ж у него без выходных и без подмены. Фи, какая я злая девочка! Отдаю свиток, скрутив его потуже. А вот и прачечная показалась.

– Тебе туда зачем, в такой час?

– На смену, – отвечаю. Опять говорю чистую правду. Обожаю человеческие слова: они настолько многозначны.

– И я туда на работу.

– Мусор забираете?

– Можно и так сказать.

Я всегда ценила его чувство юмора. Вся жизнь – конвейер по переработке праха в прах.

– А мне вот всегда трудно с чем-то расставаться. Особенно с тем, что очень нравилось. И мусора у меня практически нет. – Наверное, со стороны кажется, что я с водителем заигрываю.

Обстановка располагает: дождь, ночь, капли на стекле светятся. Любопытные, заглядывают в кабину, зависают на трещинах стекла, словно прислушиваясь к разговору. Но все не так, как думаете, дождинки.

Глупо болтая без умолку, я прячу свой страх. Нет, не перед бледным попутчиком слева. Что мне его бояться? Он – мой старый знакомый. Меня страшит сегодняшняя ночь, то, что произойдет, если не вмешаюсь. И знаю ведь, что вмешаюсь. Потому что должна.

Но как страшно-то, как страшно!

Это действительно ужасно – потерять то, к чему так стремился. Что полюбил и что очень, до звездочек в глазах нравится. И не просто потерять, а отдать добровольно. Своей рукой отстегнуть те ремни, что держат сознание в этом мире.

Отбросить от себя навечно запахи и прикосновения, волнения и ветер в волосах. Не перебирать зернышки фасоли в руках, не намыливать себе спину в душе, не чувствовать вкуса ягод. Не замирать от запаха выпечки, плакать от лука. Ни с кем не говорить, не пить вина. Забыть мечты, потерять сны. Не танцевать, не дышать. Разлюбить духи, не обрывать черемуху в палисаднике. Не здороваться за руку, не целовать. Не различать на ощупь шелк и шоколад. Не сосать леденцов и не брызгаться в жару из водяного пистолета. Буду ли я вообще различать цвета завтра утром? И наступит ли это утро для меня и для всех, кто сейчас спит?

Грустнее всего, обидно даже как-то, что за все те годы, что провела на этом свете, я так и не научилась напиваться вдрызг. Людям помогает, но то – люди! Но я тут на днях вспомнила, что не к ним принадлежу. Хотя они меня честно в «свои» приняли и ничем не попрекали. А меня вот зачем-то задело волной от схватки между настоящими «своими» и собственные крылья прорвались-таки. Сейчас под плащом сильно чешутся, разрастаясь. Я не хочу покидать этот запутанный и скрученный, как моток проволоки, как кружева, как кроны деревьев, мир. Он такой… многозначный. Я люблю его, мне в нем так интересно! Видно, что в завитках этой проволоки столько дивных изгибов, смыслов, вариантов, замыслов!

Я знаю, что сейчас в подвале моего, нашего с водителем, пункта назначения решается судьба мира. И зависит она от того, кто ни в чем не лучше и не хуже, не умнее и не глупее остальных людей мира. Логика сфер мне непонятна. Никогда не была понятна. Почему тот, а не этот? Он же обычный парень, он мне даже нравился, хоть и вел себя порой по-хамски и тайком пялился на мои… э-э… плечи. Почему он? Потому, что оказался рядом при первой жертве в Ромашевске? Но он же не понимал ничего. Он – неразумный младенец, даже не слишком начитанный. Просто последний видел этого мужика живым? И мужик тот, он даже не понимал, что был овцой на заклание. Вокруг людей столько знаков, а они все забыли, не понимают. Я, правда, только чуть больше понимаю. Зато почти как они чувствую. Пять лет прошло с тех пор, как пролилась кровь постороннего. Не сакральная цифра, а – вот вам!