На мгновение в будуаре воцарилась мертвая тишина. Сладкие звуки гавота, шуршание богатых одежд, разговоры и смех большой веселой толпы доносились откуда-то извне, из блестящей бальной залы, проникая в эту комнатку странным чарующим аккомпанементом к разыгравшейся драме.

Сэр Эндрью продолжал молчать. Чувство, овладевшее Маргаритой Блейкни, буквально нависло над комнатой. Она не могла видеть, так как глаза ее были закрыты, не могла слышать, так как шум из бального зала заглушал мягкий шелест листочка бумаги в руках молодого человека. Тем не менее она знала так же точно, будто и видела и слышала, что сэр Эндрью теперь подносил листок к пламени свечи. Она открыла глаза, подняла руку и двумя изящными пальцами выхватила этот клочок из руки молодого человека как раз в тот момент, когда пламя уже коснулось его.

Маргарита задула огонь и с совершенным равнодушием поднесла бумажку к своему носу.

– Как вы заботливы, сэр Эндрью, – весело сказала она, – признайтесь, это ваша бабушка научила вас, что лучшее средство от головокружения – запах горящей бумаги.

Она удовлетворенно вздохнула, цепко держа листочек в своих украшенных драгоценностями пальцах; это было то самое нечто, что, возможно, спасет жизнь ее брата Армана.

Сэр Эндрью, совершенно ошарашенный, уставился на нее, пытаясь сообразить, что происходит. Он был настолько удивлен, что даже забыл о самом главном – от листочка, который она держала в своей красивой руке, быть может, зависела жизнь его товарища.

Маргарита расхохоталась весело и безудержно.

– Что вы на меня так странно смотрите? – игриво сказала она. – Уверяю вас, мне теперь стало гораздо лучше. Ваше средство оказалось весьма эффективным. Кроме того, в этой комнате такая бодрящая свежесть, – добавила она совершенно спокойно. – А гавот в зале звучит так прелестно и нежно…

Маргарита продолжала в том же духе, легко и беззаботно, в то время как сэр Эндрью лихорадочно пытался сообразить, как бы половчее забрать свой маленький листок бумаги из рук этой красивой женщины. В уме его проносились смутные и мятежные мысли по поводу ее национальности и, что еще страшнее, по поводу той ужасной сказочки, истории с Сен-Сиром, которой в Англии, из уважения к сэру Перси и его жене, никто не верил.

– Что, вы все еще не опомнились? – весело продолжала она. – Где же ваша галантность?

Мне уже начинает казаться, что вы не столько обрадовались моему приходу, сколько испугались его. Теперь я даже уверена, что это не связано ни с моим здоровьем, ни с рецептами вашей бабушки… Клянусь, это, скорее всего, последнее жестокое любовное послание вашей дамы, которое вы хотели бы уничтожить. Признавайтесь же, – играя листочком, смеялась она. – Может быть, здесь ее последнее conge[12] или призыв к примиряющему поцелую?

– Что бы там ни было, леди Блейкни, – сказал он, все больше теряя самообладание, – этот листок – мой, вне всяких сомнений, и…

И, уже совершенно не думая о том, как будут выглядеть его действия по отношению к леди, яростно бросился отнимать листочек, но Маргарита соображала быстрее, ее движения в результате столь длительного напряжения были уверенны и точны. Она была высокой и сильной; быстро отступив назад, она толкнула тяжелый шератоновский столик, массивная столешница которого с грохотом полетела на пол, увлекая за собой канделябр. Маргарита испуганно вскрикнула:

– Свечи, сэр Эндрью, быстрее.

Впрочем, большой беды не случилось: пара свечей, падая, погасла, а остальные лишь забрызгали воском роскошный ковер, да от одной свечи вспыхнул бумажный абажур. Сэр Эндрью быстро и ловко потушил огонь и поставил канделябр обратно на стол, это заняло всего несколько секунд, которых тем не менее хватило Маргарите, чтобы быстро просмотреть содержание бумажки: около дюжины слов, написанных уже виденным ею измененным почерком, и тот же нарисованный красными чернилами звездообразный цветок.

Когда сэр Эндрью вновь посмотрел на нее, он мог заметить лишь тревогу по поводу происшедшего и радость, что все обошлось благополучно, а маленькая записка совершенно спокойно скользнула на пол. Молодой человек поспешно схватил ее и испытал глубочайшее облегчение, ощутив наконец клочок в своей руке.

– Стыдно, сэр Эндрью, – сказала Маргарита, покачивая головой и игриво вздыхая. – Сводите с ума какую-нибудь впечатлительную герцогиню и в то же время добиваетесь внимания моей маленькой нежной Сюзанны. Да, да, я уверена, что рядом с вами стоял сам Купидон, угрожая спалить все министерство иностранных дел, лишь бы я выронила это любовное послание, не успев посмотреть, что в нем, своими нескромными глазами. Подумать только, еще мгновение, и я могла бы узнать секреты какой-нибудь шаловливой герцогини!

– Надеюсь, вы простите меня, леди Блейкни, – сказал уже окончательно успокоившийся сэр Эндрью, – если я продолжу то развлечение, от которого вы оторвали меня?

– Ради Бога, сэр Эндрью, я не буду еще раз рисковать и перечить богу Любви. Он и так, быть может, придумает для меня ужасное наказание за мои мысли. Жгите, жгите ваше свидетельство любви, ради Бога.

Сэр Эндрью уже скатал листок в трубочку и вновь поднес к горящей свече. Он не видел несколько странной улыбки на лице своей vis-a-vis[13], поглощенный важным делом уничтожения записки; если бы он заметил ее, то от его спокойствия не осталось бы и следа. Он наблюдал, как скручивается в огне эта записка – вершительница судеб. Вот последний клочок, испепеляясь, упал, и он припечатал его каблуком к ковру.

– А теперь, сэр Эндрью, – со свойственным ей очаровательным безразличием и самой обезоруживающей улыбкой сказала Маргарита Блейкни, – не рискнете ли вы подразнить ревность вашей дамы, пригласив меня на менуэт?

Те несколько слов, которые Маргарите удалось прочесть на обгоревшем листке бумаги, казались написанными самой судьбой. «Выезжаю завтра сам…» – это она видела совершенно отчетливо. Дальше копоть от свечи часть текста скрыла. Но внизу была еще одна фраза, стоящая теперь огненными буквами перед ее мысленным взором: «Если вы хотите еще раз говорить со мной, я буду ровно в час ночи в столовой». Под текстом был наспех нацарапан маленький звездообразный цветок, уже хорошо знакомый Маргарите.

Ровно в час! Было почти одиннадцать. Звучал последний менуэт, в котором сэр Эндрью Фоулкс и прекрасная леди Блейкни проводили пары через все его изящные и замысловатые фигуры.

Почти одиннадцать! Стрелки часов в стиле Людовика XV на бронзовой подставке, казалось, ползли безумно медленно. В течение двух часов ей предстоит решить – или она сохранит столь ловко добытую информацию при себе и тем самым предоставит брата его собственной судьбе, или же она вполне осознанно предаст храбреца, доверившего свою жизнь друзьям, благородного, великодушного и, более того, ни о чем не подозревающего. Это казалось ужасным!

Но с другой стороны – Арман! Арман тоже был благороден и храбр, он тоже ни о чем не подозревал. Кроме того, Арман любил ее, он, не задумываясь, доверил ей свою жизнь, и вот теперь, когда есть возможность спасти его, она колеблется. О, это чудовищно! Доброе и нежное лицо брата, переполненное любовью, казалось, глядит на нее с упреком. «Ты могла спасти меня, Марго, – будто бы говорил он. – А ты предпочла жизнь незнакомца, человека, которого не знаешь, которого никогда не видела; ты предпочла спасти его, а меня посылаешь на гильотину!»

Все эти противоречивые мысли проносились в голове Маргариты, в то время как она, улыбаясь, преодолевала изящные лабиринты менуэта. Она отметила свойственным ей острым чутьем, что вполне преуспела в рассеянии страхов сэра Эндрью. Самоконтроль ее был абсолютно точен. В этом менуэте она была более превосходной актрисой, чем когда-либо на подмостках «Комеди Франсез»; тогда от ее театральных успехов не зависела жизнь брата. Ей хватило ума, чтобы не переусердствовать в своей партии, и она не делала больше намеков на предполагаемое billet deux[14], из-за которого сэр Эндрью Фоулкс едва ли не целых пять минут трясся, как в лихорадке. Она видела, что его беспокойство растаяло в ее солнечной улыбке, а при последних тактах менуэта окончательно убедилась: если у сэра Эндрью и оставались еще какие-то сомнения, то теперь они рассеялись без остатка. Для него так и осталось тайной, в каком горячечном возбуждении она находилась и каких усилий стоило ей поддерживать ниточку банального разговора.