Итак, в начале третьего тысячелетия сложилась достаточно странная ситуация. С одной стороны, в печати прошла волна публикаций (в основном, критических) по поводу реформы русской орфографии. С другой стороны, осведомленные лица (например, члены Орфографической комиссии Российской академии наук и сотрудники Института русского языка РАН) утверждали, что никакой реформы нет. Просто, вместо «Правил русской орфографии и пунктуации» 1956 года (далее «Правила»), являвшихся своего рода законом в области правописания, но устаревших, в Институте русского языка под руководством В. В. Лопатина был разработан «Свод правил русского правописания. Орфография и пунктуация» (далее «Свод»). Стыдливое «своего рода закон» сказано выше по одной простой причине. Наше правописание регулировалось не только «Правилами», но и различными словарями, иногда противоречившими «основному закону». Можно попытаться провести юридическую аналогию с законом («Правила») и прецедентом (словари), но вряд ли это что-нибудь прояснит.
Новый «Свод» был призван сыграть роль нового закона. Он был одобрен Орфографической комиссией, однако так и не был утвержден и опубликован. Сложность ситуации усугублялась еще и тем, что появились словари, по крайней мере частично следующие «Своду», а не «Правилам», то есть проекту закона, а не действующему закону. Расхождение касалось в первую очередь слитного, дефисного и раздельного написания сложных слов. Так, например, прилагательное церковнославянский в полном соответствии с «Правилами» писалось во всех словарях слитно. Однако в некоторых новых словарях, подготовленных сотрудниками Института русского языка (см., например, Русский орфографический словарь под ред. В. В. Лопатина) оно пишется через дефис, что соответствует уже рекомендациям «Свода».
В результате дискуссии реформу (независимо от того, считать ли ее таковой или не считать) было принято не проводить, а «Свод» не публиковать. В 2006 году вместо «Свода» в свет вышли новые «Правила русской орфографии и пунктуации» под редакцией В. В. Лопатина, из которых исчезли все радикальные изменения.
А я попробую вернуться на несколько лет назад и нырнуть в эпицентр дискуссии. Итак, «Правила» 1956 года устарели, но формально их никто не отменял. Не утвержденный «Свод» содержит определенные изменения не только орфографических, но и пунктуационных норм. Считать ли их достаточно значительными, чтобы называть реформой, или нет, – вопрос, скорее, символический, ведь никакого строгого определения реформы не существует. Тем не менее, на мой профессиональный взгляд, это была именно реформа правописания (орфографии и пунктуации), и так я буду впредь ее именовать.
Что касается внезапной и бурной публичной дискуссии в печати, то вообще не понятно, чем она была вызвана и почему произошла. То ли это была случайная утечка информации, то ли кто-то сознательно, но не очень ловко пустил пробный шар, – не берусь судить.
Такова диспозиция. Каковы же ее оценка и возможные последствия? Прежде чем перейти к этой проблеме, оговорюсь, что я в минимальной степени буду говорить о конкретном языковом материале и собственно лингвистических аргументах, а также о научном качестве реформы. Меня же, как, наверное, и широкую аудиторию, в данном случае больше интересует психологическая проблема.
В течение последнего десятилетия двадцатого века пытались провести реформы орфографии и графики французы и немцы. И обе эти реформы, практически утвержденные, вызвали такую бурную реакцию в обществе, что их отменили или по крайней мере заморозили. Любая реформа правописания и графики оказывается сильным психологическим стрессом для общества. Страдают от нее в основном грамотные люди. Образованный человек пишет грамотно не потому, что он знает правила, а потому, что он помнит, как пишется то или иное слово. Грамотный человек пишет автоматически, не задумываясь, почему он пишет так, а не иначе. Он привык так писать. Огромную роль и при письме, и при чтении имеет так называемый графический облик слова. Если, скажем, законодательно заменить написание корова на карова, ничего смертельного не произойдет. Пошумят, поволнуются и будут жить дальше. Однако грамотный человек и читать, и писать станет чуть-чуть медленнее. При чтении его глаз будет спотыкаться на карове, а при письме ему придется на долю секунды задуматься, как с ней быть. Более того, если бы мы вдруг решили не писать, а произносить это слово как-то иначе, например курова или, на иностранный манер, кау (англ.) или ваш (фр.), опять же помучались бы и привыкли. Привыкаем же мы к реальным заимствованиям из иностранных языков. Однако, если таких одновременных гипотетических замен было бы побольше, выросли бы и проблемы. Говорить и понимать чужую речь мы стали бы медленнее.
Вернемся все же к письму. Быстро читающий человек не всегда даже проговаривает слова, которые он читает, он узнает слова, а не прочитывает их в строгой линейной последовательности. Иногда мы даже не замечаем опечаток, потому что узнаем слова сразу, по каким-то другим буквам. Например, слова в словосочетании (если оно, конечно, встречается в связном тексте)
я узнаю по первым буквам (вспомним лингвистический тест-анекдот из предыдущей главы) и могу не заметить не к месту появившейся буквы Я. Но если вдруг замечу, то, безусловно, заторможу на ней, а опечатка в первых буквах (например, прокодилы) просто помешает мне опознать слово. Тексты девятнадцатого века современный человек читает медленнее, даже если знает правила чтения всех исчезнувших букв. «Яти» и другие удаленные из алфавита буквы, по крайней мере поначалу, будут замедлять чтение.
Надо признать, что наибольший урон от реформы несут грамотные взрослые люди, а еще точнее, люди много пишущие и читающие. Они сильнее всех привыкли к существующему порядку, и им труднее перестраиваться. Из наиболее грамотных они в один миг становятся наиболее неграмотными (правда, только на определенное время). Кроме всего прочего, грамотность является одной из составляющих культуры, и ее утрата воспринимается культурными людьми болезненно.
Здесь возможны самые неожиданные потери. Так, например, исчезло из русского языка выражение «делать на ять». Или более личное: после реформы графики и орфографии по существу потеряла смысл строка из стихотворения Марины Цветаевой, посвященного Александру Блоку: «Имя твое – пять букв». С потерей «ера» на конце имя Блок сократилось до четырех букв, а строчка стала культурным или лингвистическим казусом.
С другой стороны, люди не слишком грамотные теряют от реформы значительно меньше, а дети, которые осваивают орфографию и пунктуацию, скорее, только выигрывают от более простых и логичных правил. Так, небезосновательно считается, что именно реформа орфографии и пунктуации позволила большевикам в кратчайшие сроки ликвидировать неграмотность. Спасибо реформаторам должны сказать и школьники всех последующих поколений. Им уже не нужно заучивать стихи со словами, в которых пишется «ять»: «Бедный бледный белый бес прибежал с обедом в лес…» Их мучения ограничиваются заучиванием канонической строки «уж замуж невтерпеж», что, согласитесь, значительно проще.
Таким образом, совершенно понятно, почему реакция в прессе на слухи о реформе была в подавляющем большинстве случаев негативна. Эта была нормальная реакция образованных людей. Интересно и то, что основной отпор вызвала замена буквы «ю» на букву «у» в словах парашют и брошюра (ср. парашут, брошура). Конечно, эта замена гораздо заметнее глазу, чем вариации с двумя или одним «н» и прочее. Также неприятно (подозреваю, что это самое подходящее слово, – почти физически неприятно) написание прилагательного розыскной через «а» – разыскной. Неприятие вызывают наименее системные, единичные, но раздражающие глаз замены. Большая заметность орфографических изменений по сравнению с пунктуационными привела к тому, что вместо реформы правописания (то есть орфографии и пунктуации) обсуждались фактически только орфографические изменения.
