Говоря кратко, Мексика показалась Кроули полной противоположностью Европы, и особенно Великобритании. Британский уклад жизни был пронизан идеями совести, вины и самоотречения, ханжеством, подавлением желаний и, как следствие, извращениями, вто время как мексиканское мироощущение было свободно от той «благочестивой лжи, которая утверждает, что зло не существует, тем самым превращая его в нечто неопределённое, огромное и опасное». Британцы, как считал Кроули, прятались от правды, тогда как мексиканцы смотрели ей прямо в лицо. Они отважно и без ложного стыда встречали свои животные потребности, принимая свою человеческую сущность как она есть, вместо того чтобы пытаться приподнять человека над его естественным состоянием. Педантичность и самодовольство британцев, полагал Кроули, разрушают их. Он придерживался того мнения, что всё должно быть открыто и вынесено на поверхность — особенно секс, — поскольку «подавление естественных инстинктов является оскорблением природе и прямым путём к моральному уродству».

С точки зрения Кроули, эта свобода от стеснений и ограничений означала, что мексиканцы были независимы. В их обществе отсутствовала британская классовая система, не было высокомерия, вызванного классовым превосходством, не было (как утверждал Кроули) пиетета перед соблюдением этикета и, прежде всего, не было эгоизма или нетерпения. Кроули находил привлекательной мексиканскую смесь язычества и христианства и обвинял британцев за их «англосаксонскую концепцию христианства, которая оскверняет нацию», в результате чего её даже избегают другие европейцы, не связанные «насекомообразной коллективностью сознания, отпечаток которой лежит на англосаксах». Индивидуальность разума и духа имела большое значение для Кроули. Это был тот материал, из которого делаются подобные ему поэты. Англия, какой считал, «является самой плодовитой матерью поэтов, но она убивает слабых, а сильных направляет на поиски более счастливых мест… Английский поэт должен или добиться успеха, уехав из своей страны, или умереть, разбив себе сердце на родине». Сидя в своей квартире, выходящей на парк Аламеда, Кроули размышлял о Великобритании и её моральном упадке, коммерциализации и измельчании. Он вспоминал давку лондонских площадей, «этих потных животных, дышащих пивными парами», «вечно давящее чувство вины и стыда». Проникнувшись настроениями настоящего изгнанника, он критиковал даже английскую погоду.

Чтобы почувствовать дух страны и поближе узнать её людей, Кроули совершал поездки по мексиканской глубинке. Направляясь в Игуалу, местечко в ста милях от Мехико, он купил рыжего пони, который так и норовил прыгнуть или брыкнуться. Вероятнее всего, лошадке просто нравилось становиться на дыбы и сбрасывать с себя всадника. Чересчур щадящая манера, с которой Кроули использовал кнут, ещё увеличила строптивость животного, и Кроули продал пони сразу после возвращения в Мехико. В другой раз Кроули отправился в Веракрус, главный мексиканский порт, находящийся в 250 милях к востоку от столицы. Об этой поездке он писал как о захватывающем путешествии: «Сначала вы сорок миль едете по тропическому лесу, затем дорога неожиданно начинает идти вверх и вьётся по предгорьям, в теснинах, а надо всем этим царят восемнадцать тысяч футов горы Ситла-тепетль. Пейзаж постоянно меняется по мере вашего восхождения, и вдруг вы оказываетесь на плато, чья обширная поверхность представляет собой почти пустыню, на которой растут лишь кактусы да алоэ, и торчат две скалы: Ицтаксиуатль и Попокатепетль».

Путешествия по Мексике были, вероятно, нелёгким испытанием. Мест для отдыха и ночлега было немного, и находились они далеко друг от друга. Поэтому Кроул и, несмотря на своё к тому времени уже вполне приличное знание языка, нередко оказывался предоставленным самому себе. Однажды на склоне холма он нашёл труп мексиканского рабочего, высохший на солнце, но не тронутый грифами, потому что, как решил Кроули, тело было слишком насыщено острыми приправами, чтобы прийтись по вкусу этим хищникам. Нередко он спал под открытым небом. Однажды, расположившись на плантации сахарного тростника, он обнаружил, что за ним следят. Одного выстрела из револьвера оказалось достаточно, чтобы отвадить наблюдателей. На другую ночь в лагере поселенцев он видел, как китаец-чернорабочий при помощи кипятка выгонял скорпионов из щелей в стене. К утру ноги Кроули так горели от укусов москитов, что он был не в состоянии натянуть свои сапоги для верховой езды. Он, конечно же, заразился малярией и заболел. Американский врач по фамилии Парсонс, который занимался мошенничеством, говоря своим пациентам, что у них аппендицит, и отправляя их к своему коллеге, который брал по 1000 мексиканских долларов за операцию, отнёсся к Кроули с сочувствием и лечил его хинином.

Кроули, во время своего пребывания в Мексике избегавший общения с британцами («у британского консула, как правило, был запор, а вице-консул чаще всего был пьян»), тяготел к американцам, многие из которых были профессиональными карточными игроками: общественная среда Мехико в 1900 году во многом напоминала соответствующую среду Гаваны во времена Батисты. Двое из таких картёжников, по имени Уилсон и Мак-Ки, попытались надуть Кроули, но тот видел их насквозь. Его острый ум и невинное молодое лицо произвели на них (по его собственным словам) такое впечатление, что они пригласили его помочь «раздеть» одного транжиру на покере. Он отказался. Однако Кроули всё-таки посещал некоторые игорные дома, где играл в испанскую монте, карточную игру, смысл которой заключался в угадывании карт, ещё не вступивших в игру, и которая отдалённо напоминала снап, с той только разницей, что ставки здесь выше. Однажды вечером, когда он сделал очень высокую ставку, ему было предупреждающее видение, подобное тому, которое он испытал на шахматном конгрессе в Берлине. С тех пор Кроули никогда не играл, за исключением одного случая в Монте-Карло, когда ему пришлось сделать это за компанию.

С большинством эмигрантов Кроули познакомился в Американском клубе, где его представили нескольким владельцам ранчо, чьи земли располагались в провинции Гуанохуато, к северо-западу от Мехико. Получив предложение погостить и заодно оправиться от приступа малярии, Кроули с благодарностью согласился.

Во время многочисленных путешествий по Мексике Кроули так и не сделал ни одной попытки заняться альпинизмом, несмотря на то что в ясный день мог видеть покрытые снегом вершины Попокапетля и Ицтаксиуатля из своего окна. Обе эти вершины, превосходя Альпы высотой, были гораздо менее трудными для восхождения, но Кроули не спешил с альпинизмом, сконцентрировавшись на занятиях магией. Атем временем к нему направлялся Оскар Экенштайн.

Когда Экенштайн приехал в Мехико, — а было это в конце года, — они с Кроули начали планировать маршруты восхождений. Во время походных приготовлений у Кроули с Экенштайном состоялся откровенный разговор о магии. Однажды вечером Кроули признался Экен-штайну, что у него появились трудности в занятиях магией. Когда он закончил говорить, Экенштайн набросился на него с резкой критикой и доставил ему «самые неприятные пятнадцать минут в моей жизни». «Он подвёл итог моим магическим занятиям, — писал Кроули, — и сказал, что все мои затруднения — от неспособности управлять своими мыслями».

Экенштайн, не разбиравшийся в вопросах магии, был отчасти прав. Проблема Кроули заключалась не в его неспособности сконцентрировать свои мысли, но в его неумении это делать. Озвучив свои критические замечания, Экенштайн предложил Кроули научить его сосредоточивать и дисциплинировать внимание. Кроули согласился, признав свою слабость в этом вопросе. Уроки Экенштайна заключались в медитативной концентрации и размеренном дыхании одновременно с напряжённой визуализацией тех или иных образов. Эти упражнения проводились ежедневно в строго определённые часы, утром и вечером. Как только Кроули достиг успехов в визуализации, он перешёл к концентрации на движущихся объектах и наконец — на своих собственных чувствах. Экенштайн предлагал ему вообразить вкус шоколада или хинина, аромат духов, звук колокольчиков, прикосновение шёлковой ткани, песка или меха и удерживать эти ощущения в уме. Все эти методы были заимствованы из йоги, и Кроули был им благодарен. «Нет никаких сомнений, — писал он потом, — что эти месяцы постоянной научной работы, не отравленной моими романтическими фантазиями, заложили во мне крепкую основу надёжных магических и мистических техник».