«Григорий, — шептала Флоранс, поглаживая лысый череп младенчика. — Нет, лучше Урбан. Или Бонифаций. Ах, мой маленький уродец, до чего ты серьезен, вылитый маленький Папа Римский!»

Флоранс не терпелось поделиться своей гениальной придумкой с мужем. Она тщательно запеленала сына и подошла к зеркалу, чтобы отрепетировать достойную повадку, ей хотелось, чтобы сын явил себя улицам итальянской столицы со всем возможным величием и торжественностью. Флоранс почти нравилось, что ее ребенок не родился миленьким, это было бы слишком пошло. Душу переполняла гордость: никто не посмеет подшучивать над ее сыном, его будут уважать, с самых юных лет. Он некрасив, зато исключителен.

Дверь бесшумно отворилась, и в палату проскользнул перепуганный молодой отец.

— Ты готова? Поторопимся, дорогая! Флоранс сделала шаг к двери, но Милан остановил ее:

— Не сюда…

— Что происходит? — воскликнула молодая мать с удивленным нетерпением в голосе.

— Через окно, живо! Мы на втором этаже.

— Ты с ума сошел!

— Не спорь со мной. Скарпа отказался платить. Я потом все объясню. Но тебя не выпустят отсюда, пока я не оплачу твое пребывание, а у меня нет ни су, — объяснял Милан, подталкивая жену к открытому окну.

— Я не стану прыгать.

— Увы, любимая, другого выхода у нас нет!

— А малыш? Не могу же я прыгать в окно с ребенком на руках!

— Конечно, нет. Дай мне сына. Я так давно скачу по лесам, что научился падать с высоты. Пошли, доверься мне!

И Флоранс прыгнула, плача от страха и досады. Она упала на клумбу, вскочила и успела увидеть, как Милан приземлился на обе ноги с чемоданом в руке.

— Никто не заметил. Бежим! — воскликнул он. — В глубине парка есть выход.

— Куда ты дел ребенка?

— Без паники! Он в чемодане.

Флоранс хихикнула, и они кинулись бежать.

Не стоит и говорить, что это приключение навсегда лишило сына Милана и Флоранс достоинства в глазах родителей. Идея назвать мальчика в честь одного из пап отпала сама собой. Перед возвращением во Францию ему, за неимением лучшего, дали имя Эрик.

1982

— В чемодане! — Хисако прыскает со смеху.

— Он выбросил все вещи моей матери, чтобы освободить для меня место. Она так и не простила отцу, что он пожертвовал единственным в ее жизни шелковым пеньюаром.

— Тебя это, должно быть, здорово потрясло!

— До сих пор не опомнился. Они весело смеются.

— Ну а ты, Хисако?

— Я никогда не убегала из больницы в чемодане!

Девушка улыбается и замолкает. Эрик знает — больше Хисако ничего о себе не расскажет. Она говорит на изумительном французском, но в ее родном языке нет притяжательных прилагательных, а первая заповедь любого вежливого японца — не выпячивать свое «я». Все, что Эрик знает о Хисако, она открывает ему безотчетно, за роялем. Глубина, умение сострадать, честность… Что же, для начала неплохо. После того как она сыграла на занятии сонату D.960 Шуберта, сам профессор Монброн смотрит на нее другими глазами. Хисако не играет Шуберта — она его проживает и понимает, как брата-близнеца. Профессор Монброн слушает Хисако, он воспринимает ее как чудо, ему нечего рассказать этой девочке о музыке Шуберта, но он снова и снова просит Хисако играть, словно надеется разгадать ее тайну.

До появления Хисако все ученицы из Японии были для профессора Монброна дурочками на одно лицо, которых родители посылают во Францию для завершения «фирменного» — парижского — образования. На международных конкурсах они выглядят бледно, но часто побеждают настоящих, глубоких музыкантов — и все благодаря «точности обработки», как у швейной машинки! Хисако поколебала убежденность профессора.

— Мне пора. Спасибо за ноты. И за кофе.

— Мы скоро увидимся?

— В среду, в десять, в зале Пуленка — будем репетировать.

Эрик чувствует себя идиотом. Хисако не из тех, кто может назначить свидание «не по делу». Ему следует благодарить небеса за то, что профессор Монброн решил объединить их в дуэт для Дюссельдорфского конкурса.

Хисако уходит. Эрик провожает взглядом маленькую фигурку в сером. Никакого изящества в манере держаться, ноль элегантности в одежде — но Эрик покорен. Хисако спустилась в метро, Эрик поворачивает голову и натыкается на собственное отражение в висящем на стене зеркале. Он изумлен, но не отводит взгляд, намеренно подвергая себя «пытке разглядыванием», он чувствует себя жертвой чудовищной несправедливости и упивается жалостью к себе. И верно — кто способен распознать величие души и тонкость чувств за этим грубым лицом с унылым носом? Ну да, он влюблен в маленькую японку. Но эта любовь чиста, у него нет похабных мыслишек на ее счет. У Эрика есть мечта — поместить Хисако в хрустальный шар и любоваться ею, стоя на коленях, ловить каждый взмах ресниц, обрамляющих раскосые, похожие на черных рыбок, глаза, терпеливо ждать, когда она сама захочет что-нибудь о себе рассказать. Эрику не нужны излишние подробности — он не хочет, чтобы Хисако утратила ореол загадочной женщины.

— Любуешься собой?

Эрик краснеет и отрывается от зеркала. Катрин целует его и приземляется на банкетку, точнехонько на то место, где сидела Хисако.

— Ты как будто не рад меня видеть!

— Конечно, рад, очень даже рад. Ты прекрасно выглядишь! — протестует Эрик, глядя на два заштукатуренных кольдкремом прыща на подбородке девушки.

— Я столкнулась с желтолицей китайсой. Держу пари — вы снова встречались.

— Хисако — японка!

— Да какая разница… Так у вас было свидание?

— Я отдал ей ноты. Монброн хочет, чтобы мы сыграли в четыре руки в Дюссельдорфе.

— Это мне известно. Вся консерватория в курсе. Надеюсь, ты отказался?

— Согласился порепетировать, а там будет видно.

— Ничего не выйдет! Нянчиться с этой маленькой ужасно одетой китаяночкой — пустая трата сил и времени. Она никогда ничего не поймет в западной музыке. Почему бы тебе не порепетировать со мной?

— Потому что я с тобой сплю.

— И что с того? Не вижу связи.

— А я вижу. Да и вообще — решает Монброн.

Катрин надувает губы, обхватывает голову руками, и Эрик вдруг замечает, что покорившие его белокурые волосы подозрительно потемнели у корней.

— Ладно, куда пойдем — к тебе или ко мне?

Потрясающий характер! Катрин мгновенно сдает позиции, если спор может помешать ее сексуальной жизни.

— Решай сама.

— Тебе все равно?

— Если честно — да. Когда свет погашен, особой разницы нет.

— Да ты поэт!

Эрик гладит руку Катрин, но думает о другом. Катрин ласкает его ногой под столом, наклоняется ближе, чтобы вырез блузки оказался у него под самым носом. Большая грудь придает Катрин уверенности в себе, но закон земного тяготения распространяется даже на самые красивые сиськи, а ведь ей нет и двадцати!

Катрин влюблена в Эрика, потому что у него есть машина, он на шесть лет старше и его ждет успех. Поговаривают, что Монброн может взять его в ассистенты. Монброн в консерватории — полубог, и Катрин жаждет, чтобы отблеск его величия пал и на нее. Эрик не выбирал Катрин и общается с ней, потому что только она изображает безумную влюбленность и врет так искусно, что он верит, будто она находит его красивым. Другие даже не пытаются. Эрик знает — Катрин хочет выступать с ним в концертах, но он слышал, как Хисако исполняет финал сонаты D.960 Шуберта, и твердо решил, что будет играть только с ней. Он ничего не говорит Катрин, та немедленно бросит его, если догадается, что он вовсе не собирается помогать ей с карьерой. Катрин никогда ничего не делает безвозмездно, ее принцип — баш на баш.

— Может, поедем прямо ко мне?

— Но ведь еще и шести нет!

— Вот и прекрасно! У нас будет мно-о-го времени на… Сам знаешь на что!

Эрик не упирается. Ему лень придумывать причину для отказа, да и скучать в одиночестве весь остаток дня не хочется.