— Почему ты так и не сказала Эрику, что посылаешь деньги в Японию? Твой муж великодушный и щедрый человек, он бы все понял.

— Я не хотела его обманывать… просто не смогла сказать правду. Наверное, потому, что сама не очень понимала, зачем это делаю. А потом, очень быстро, стало поздно. Разве можно признаться через полгода, год, два, три года?.. Ложь отвратительна, Рейко. Солжешь один раз — придется лгать снова и снова, чтобы скрыть тот, первый обман. Если я приму твое предложение, это станет очередной ложью.

На следующий день она дала согласие, заставив Рейко поклясться, что никто никогда не узнает об этой сделке.

Софи плачет и получает извращенное удовольствие, слушая, как слезы, скатившись по щекам, с сухим стуком падают на газету. Итак, он всегда любил только ту, другую. Но разве он когда-нибудь утверждал обратное? Он ей никогда не лгал и ничего не обещал. Ей осточертели сказки, которые она сама сочиняла и сама же себе и рассказывала. Ей тошно от того, что она верила, будто та, другая, — неизбежное зло, а ей принадлежала лучшая часть его жизни. Она плачет, потому что внезапно осознала, что отдала десять лет жизни мужчине, которому ничего не было нужно. Она проливает слезы, потому что тщетно ждала благодарности за свои бесполезные жертвы.

Она бросает скомканную газету на пол, в общую кучу других изданий, опубликовавших статьи о случившейся трагедии. Из соседней комнаты доносятся звуки пианино. Она вылезает из-под сбившихся простыней, шагает по грязной одежде. За три недели ее кокетливая квартирка пала жертвой коварной повседневности. За эти три недели Тео разучил «Детский марш» Прокофьева и играет его очень уверенно и выразительно.

Софи гладит сына по мягким чистым волосам. Она не помнит, когда в последний раз сама мыла ему голову. Он уже многое научился делать сам. Он не расстраивается — разве что устал немножко из-за того, что приходится покупать продукты, убирать свою комнату и делать уроки самостоятельно. Он всегда был очень серьезным маленьким мужчиной. Его хрупкие лопатки выступают под рубашкой, как крылышки, все тело напряжено, он жаждет одного — приручить пианино. Это ее больше не волнует. Софи обнимает сына, целует в теплую макушку, ее переполняют печаль и гордость.

— Из-за тебя я сбился, — негодует Тео.

— Прости, дорогой. Сыграешь еще раз для меня?

— Я попробую сыграть наизусть.

Софи слушает «Детский марш», наблюдая, как из квартиры напротив выносят вещи. Завтра там поселятся другие люди, со своей историей.

Гастролей стало меньше, и у них есть время, чтобы обжить и обустроить личное пространство. С последнего исчезновения Эрика ничего тревожного не случилось. Три месяца они живут в Париже, ходят за покупками в расположенные поблизости магазинчики, ужинают с друзьями, играют на рояле ради собственного удовольствия, просто чтобы послушать, как звучат инструменты. Квартира на улице Восточной Армии — не очередная времянка, они хотят превратить ее в уютное гнездышко: подбирают мебель, украшают, тщательно убирают — Эрик даже нанял прислугу.

Стараниями Хисако лоджия превратилась в зимний сад, где живут и умирают клематисы, розы, жимолость и жасмин.

— Я и не подозревал в тебе таланта садовницы!

Эрик наливает жене чашку кофе и присаживается рядом с ней на каменный бордюр.

— Тебе бы стоило надевать перчатки. Не боишься испортить руки?

— Все это глупости! — Она искренне радуется, удивляясь своему успеху. — В Японии я любила ухаживать за растениями. Когда возишься в саду, не думаешь о плохом.

— Скажи, Хисако, ты не хотела бы ненадолго вернуться в Токио, побыть с семьей?

— Странная идея!

— Я подумал, ты захочешь взглянуть наконец на младшего брата. Сколько ему сейчас? Три?

Хисако в ужасе: «Он все знает! Какая несправедливость! Именно сейчас, когда все наладилось и мы оба успокоились…»

— В чем дело, Хисако? Что я такого сказал? Ты скрываешь от меня дурные известия?

— Я никогда ничего от тебя не скрываю! Солгав, Хисако краснеет, ее убивает легкость, с какой дался этот обман.

Эрик сидит совсем рядом, и Хисако видит каждую морщинку, каждую неровность его лица. Он похудел, но выглядит гораздо лучше — как больной, выздоравливающий после кризиса. Хисако знает каждый его жест — например, он никогда не достает сигарету из пачки с первого раза. Они с Эриком — две половинки целого, две родственные души, отыскавшие друг друга на Земле.

«Я не могу так с ней поступать, — думает он, — нельзя выпихивать ее в Японию именно теперь, когда мы обрели дом. Но я должен взглянуть на ситуацию отстраненно, а для этого нужно развязать себе руки хотя бы на две-три недели…»

«Через четыре дня я должна играть у мсье Даниеля, — с тревогой думает Хисако. — Он попросил „Davidsbundlertanze“[11] Шумана. Но я не готова. Эрик слишком редко уходит, и я не успеваю заниматься».

У обоих есть тайны, хотя каждый уверен, что лишь он что-то скрывает от партнера. Они так близки — и так одиноки.

В доме напротив, через двор, кто-то неуверенной рукой трогает клавиши пианино.

— Новые жильцы, — комментирует Хисако. — Там, где открыто окно…

— Ты начала подглядывать за людьми?

— За кого ты меня принимаешь? Я была на лоджии, когда они въезжали, только и всего. Увидела коробки и подумала, что больше не хочу этого переживать.

— Ты намерена остаться здесь навечно?

— Да. Нам тут хорошо. И… ты лучше себя чувствуешь.

Эрик растроганно улыбается. Он знает, что серебряные нити в темных волосах его нежной и мягкой, как старый ангорский свитер, жены — его вина. Он обнимает Хисако, поглаживает по широкой спине. Она слегка располнела и чуточку постарела. Ей тридцать четыре года, тринадцать из которых она прожила с ним. Она — его якорная стоянка, его кроткая сестра. Но она же и иная, и незнакомка.

Хисако смотрит через плечо Эрика на окна дома напротив. За задернутыми шторами люди живут размеренной жизнью, три раза в день садятся вместе за стол, провожают детей в школу. Простенькое, обыденное счастье.

— Как ты думаешь, этот маленький мальчик мечтает стать великим пианистом?

— Что за мальчик, дорогая?

— Тот, что играет среди неразобранных коробок. Я не очень хорошо вижу, но мне кажется, что это мальчик.

— Чем интересоваться чужими детьми, подумала бы обо мне!

Он набычился и стал похож на испуганного мальчишку.

— Ты ревнуешь! — поддразнивает мужа Хисако. — У нас теперь меньше концертов, и мы могли бы завести ребенка. Но ты не хочешь, чтобы кто-нибудь покусился на твои владения, правильно?

— Что за глупости, Хисако? Ты говоришь так, словно мы будем жить будто два маленьких старичка, с утра до ночи пялясь друг на друга!

Эрик впервые говорит с Хисако так холодно. Она отдала бы что угодно, лишь бы повернуть время вспять и никогда не слышать этих ужасных слов. Она еще крепче прижимается к мужу, но гнусные слова уже произнесены, и на них следует дать ответ.

— Значит, вот как ты нас видишь?

— Не я, а ты хочешь, чтобы мы были такими!

Эрик отталкивает Хисако и с видом мученика отходит на другой конец балкона.

— Ты сказала, что мы сделаем перерыв. Ложь! Ты больше не хочешь играть со мной!

— Ты болен, Эрик!

— Я отлично себя чувствую! А ты пытаешься убедить всех в обратном. Хочешь, чтобы я сидел дома. Мечтаешь изолировать меня от мира.

— Я хочу жить с тобой. Родить от тебя ребенка.

— Ребенок! Ну конечно! Могла бы изобрести что-нибудь пооригинальней, если хочешь меня удержать…

«Удержать? — думает Хисако. — Да ведь именно мое желание стать матерью и разделяет нас!» Спина Эрика выражает враждебность. Куда он смотрит? Неужели на того мальчика? Хисако хотела бы образумить Эрика, успокоить его, но в нем сейчас есть нечто такое, что не позволяет ей этого сделать. Они не репетировали всего четыре дня, а их близость уже начала рассыпаться.