– А я думаю иначе, – сказал Лумис. – Вы многое упускаете из виду. Да, мы части одной личности, но в то же время я живу отдельно и самостоятельно, и закон признает как мое право на такое существование, так и мое неотъемлемое право отказаться от реинтеграции, если я ее не желаю.

– Я много думал об этом, – сказал Кромптон. – Да, вы имеете законное право поступать как вам нравится – но не моральное право. Иначе говоря, я морально обязан свести всех нас воедино.

– Не вижу оснований, – возразил Лумис.

– Я считаю, – сказал Кромптон, – что жить надо по законам эволюции: организм должен постоянно обновляться, иначе наступает вырождение и смерть. Закон жизни – простите мою выспренность – побуждает меня восстановить утерянное. И ни о каком желании или нежелании не может идти речи. Если бы это зависело только от моего вкуса, я, скорее всего, постарался бы забыть обо всем и жить в согласии с самим собой. Но жизнь предоставила мне возможность излечиться, и я должен воспользоваться ею, хотим мы этого или не хотим.

Некоторое время они молча поглощали пищу. Кромптону не понравились жирные манча-мантеки, а вот поджаренной фасолью в тыквенном соусе он остался доволен. Лумис же с алчностью аллигатора заглатывал груши, фаршированные горячими маринованными перепелиными язычками, и запивал их из большого графина фруктовым «Антраша'44». Эл Данте с чопорным лицом и бегающими выпученными глазами бизнесмена подошел поинтересоваться, удовлетворены ли дорогие клиенты, а потом отправился обслуживать Билли Берсеркера, который уселся за соседний столик с блокнотом и огрызком карандаша в руках. Лумис сосредоточенно потыкал вилкой кусочек цапли. Потом холодно посмотрел на Кромптона, подчеркнуто медленно выговаривая слова:

– Теперь послушайте меня внимательно, Элистер. По характеру я легкомысленный, беззаботный, незлопамятный человек. И не в моих правилах иметь на кого-то зуб или – упаси Бог! – применить против кого-то насилие. Но в данном случае я готов изменить своим правилам. Вы слишком сильно прижали меня, будь я проклят.

– Можете сыграть это на своей машине самовыражения, – с некоторой долей ставшей уже привычной жестокости произнес Кромптон.

У Лумиса задрожали и побелели ноздри. Он встал, стараясь сохранить достоинство.

– Ладно, Элистер. Вы думаете, только вы обладаете силой воли и решительностью? Посмотрим. Помните, я предупредил вас.

Он вышел из ресторана в сопровождении Берсеркера, который оглянулся в дверях и подмигнул Кромптону.

В тот же вечер, когда Кромптон собирался выйти прогуляться, дверь его комнаты неожиданно распахнулась. Вошел Лумис, оглядел все вокруг, захлопнул дверь и закрыл ее на ключ.

– Ладно, ваша взяла, – сказал он. – Я решил согласиться на реинтеграцию.

Внезапное подозрение заглушило первый порыв радости Кромптона.

– Почему вы передумали?

– Это имеет какое-то значение? Разве мы не договорились обо всем?

– Прежде всего я хочу знать, почему вы решились.

– Это трудновато объяснить. Может, поговорим об этом после…

Раздался громкий стук в дверь.

– Я знаю, что ты тут, Лумис! – пробасил за дверью Берсеркер. – Выходи, или я сейчас войду!

У Лумиса затряслись руки.

– Мне угрожают физическим насилием. В конце-то концов, он куда здоровее меня, Элистер! Пожалуйста!

– Рассказывайте, – неумолимо потребовал Кромптон.

На лбу у Лумиса выступили капли пота.

– Сегодня зашла ко мне Джиллиам, ну и… В общем, сами знаете, как это бывает…

– Я знаю, как это бывает с вами,– сказал Кромптон. – И что же случилось потом?

– Этот ненормальный Берсеркер застал нас в постели и совсем спятил от ревности. Представляете? Меня чуть не убили за то, что я сплю с собственной женой! Все это было бы смешно, когда бы не было так страшно. Знали бы вы, что этот псих хотел сделать со мной!

Дверь начала поддаваться под тяжелыми ударами.

Кромптон повернулся лицом к своему компоненту.

– Давайте, – сказал он, – будем реинтегрироваться.

Оба они твердо посмотрели в глаза друг другу: две части, взыскующие целостности, два края пропасти, соединенные мостками; новая gestalten,[21] трепещущая на пороге бытия. Лумис вздохнул, и его дюрьерово тело, словно тряпичная кукла, рухнуло на пол. В тот же миг колени у Кромптона подогнулись, как будто ему на плечи взвалили тяжелый груз.

Не выдержали и петли у двери, и Билли Берсеркер ввалился в комнату.

– Где он? – заорал Билли.

Кромптон указал на распростертое на полу тело.

– О! – в замешательстве произнес Берсеркер. – А впрочем, так ему и надо, этому паршивому ублюдку. Но к кому теперь мне идти учиться, Профессор? Что мне делать?

– Возвращайтесь к своему прежнему занятию – калечить людей, – посоветовал Кромптон. – Это вам лучше всего удается.

Путь от Эйи до Йигги далек, как его ни измеряй: субъективным ли временем или в световых годах. На этой трассе еще не использовались новые навигационные устройства, так что кораблю – западно-галактическому клиперу – пришлось медленно, по старинке преодолевать расстояние с помощью побочных спиралей в псевдопространственных структурах.

Кромптон не имел ничего против такого неспешного способа передвижения. Оно обеспечивало ему так необходимый после неурядиц на Эйе отдых и предоставляло возможность поближе познакомиться с персоной, с которой он теперь делил свою голову.

Реинтеграции в полном смысле слова, то есть слияния разрозненных частей в единое целое, конечно, не произошло, поскольку такое возможно лишь при наличии всех составляющих данной личности, да и то результаты бывают разные.

В первый день Лумис был молчалив и подавлен. Кромптон его почти не чувствовал. Но после хорошего сна Лумис явно оправился. Он принял предложение Кромптона, чтобы каждый из них по очереди брал на себя контроль над телом. Они были очень вежливы и предупредительны друг с другом, словно двое незнакомцев, вынужденных временно делить ночлег.

«Медовый месяц» кончился на третьи сутки в полдень. Кромптон съел легкий завтрак, подремал, принял холодный душ и уселся за кроссворд.

Немного спустя Лумис заявил:

– Мне скучно.

– Почему бы тебе не помочь мне с кроссвордом? – предложил Кромптон. – Это колоссальное удовольствие.

– Ну уж нет! – сказал Лумис с таким отвращением, что Кромптон содрогнулся.

– Тогда чем бы ты хотел заняться?

Лумис сразу повеселел.

– А что, если пойти в бар и подобрать там себе какое-нибудь дельце?

– Дельце?

– Ну женщин. Или женщину. Я забыл, что нам с тобой и одной хватит.

Кромптон подскочил как ошпаренный и сказал сдавленным голосом:

– Ни в каких женщинах мы не нуждаемся.

– Ни в каких?

– Абсолютно ни в каких.

– Да в чем дело, ты что – гомик? Тогда, конечно, придется что-нибудь придумать.

– У меня нормальные сексуальные наклонности, – отрезал Кромптон. – Но в настоящее время я не собираюсь этим заниматься.

– Почему? – кротко поинтересовался Лумис.

– У меня на это есть свои причины.

– Понятно, – спокойно согласился Лумис. – Ну что ж, дело твое, конечно.

– Меня радует твое благоразумие.

– Каждому свое, как говорил один философ. Мне спешить некуда. Почему бы тебе не вздремнуть часок-другой, а я пока займусь нашим телом и своими делами?

– Ну нет, – сказал Кромптон. – Ни в коем случае.

– Минуточку, – сказал Лумис. – А что, у меня нет права решать, что хочет наше тело?

– Конечно есть, – сказал Кромптон. – Во всех других вопросах я буду куда сговорчивее, вот увидишь. А пока займись чем-нибудь другим – каким-нибудь хобби, например.

– Единственное мое хобби – это секс, – заявил Лумис. – Кроме того, это единственное мое занятие. Да пойми же, Эл, секс – это нормальная физиологическая потребность, такая же, как потребность в еде, и никто не заставит меня думать иначе!