Странно, но эта фраза меня развеселила. Вести мою тему в институте никто бы не смог. А это означало, что тему с моим увольнением придется закрыть. Откуда следовало существенное сокращение финансирования программ института Комитетом по науке, что, в свою очередь, вело к снижению фонда зарплаты, и, самое главное для директора, основательно уменьшало грабительские отчисления с тематик на накладные расходы, с которых кормилась администрация и которые сама же администрация и назначала.

Меня так и подмывало спросить: «А что, руководство моей темой вы возьмете на себя? Или повысите и без того непомерные отчисления на накладные расходы?» Но я не спросил.

— Договорились, — кивнул я. — Буду надеяться, что найду работу с зарплатой, позволяющей не только существовать, но и жить.

— Сядь! — с трудом сдерживая себя, прорычал директор. Понимал он прекрасно, кто от кого зависит, да и повышать накладные расходы было уже некуда — тогда бы нечего было платить непосредственным исполнителям. Но покуражиться Хмурый обожал. Все они такие — кто из грязи, да в князи…

И я, начав было вставать, сел. Действительно, будь проклято мое воспитание — нет, чтобы с достоинством удалиться!

Хмурый снова уткнулся в мое заявление и перечитал его.

— Что это значит: «в связи с личными обстоятельствами»? — мрачно изрек он. — Фининспекция меня оштрафует.

И вот тут я уже сорвался. Я прекрасно понимал корявость этой фразы. Но не это интересовало Хмурого. И не в фининспекции было дело. Однако всему должен быть предел. Даже директорскому любопытству.

— А что, фининспекция по-прежнему требует, чтобы в больничных листках писали диагноз? Хорошо, давайте допишу: «По поводу лечения сифилиса».

Вот этого Хмурый от меня явно не ожидал. Будучи мягким человеком по своей сути (той самой «манной кашей» по определению Татьяны), я старался по мере сил не конфликтовать ни с кем. Поэтому и директору зачастую объяснял подноготную своих редких просьб. А тут, видишь ли, взбунтовался!

— Ладно, иди, — многообещающе буркнул Хмурый.

— Спасибо, — корректно поблагодарил я и направился к двери.

«За что!? — возмутилась моя гордость. — Он что — тебя облагодетельствовал? Это его обязанность!» «Так же, как и моя обязанность — быть вежливым, — не очень уверенно возразил я сам себе. — Не моя вина, что в наше время элементарную вежливость почему-то принимают за подобострастие…» А когда те, к кому она обращена, понимают, что это действительно просто вежливость и ничего более, они становятся твоими врагами. Как сейчас. Хотя друзьями с Хмурым мы никогда не были — слишком разные у нас интересы. Ну и черт с ним! Как-то на одном из писательских семинаров мой старый приятель Юра Минский, дня три активно повращавшись среди литераторов, ошеломил меня неожиданной репликой: «Слушай, а ты знаешь, что у тебя здесь много врагов?» Ничего об этом и не подозревавший, я, естественно, опешил, но все же нашелся: «Это их проблемы. Не хватало мне из-за этого переживать. Я переживаю только за друзей».

Перед уходом из института я зашел в свою лабораторию и дал сотрудникам задание на неделю. Черта с два, чтобы в мое отсутствие хоть кто-нибудь из них палец о палец ударил! Как однажды ответила одна лаборантка на мое замечание по поводу ее опоздания: «Скажите спасибо, что за такую зарплату я сюда вообще прихожу!» И таки она была права. Но, определив фронт работ для сотрудников, я, по крайней мере, успокоил свою совесть. Остатки порядочности по отношению к научной работе у меня еще сохранились.

Я вышел за проходную института и в нерешительности остановился. Хорошее настроение рассеялось как дым. Теперь предстояло совершить нечто противное моему естеству — пойти и просить с протянутой рукой. Раньше меценаты искали таланты, но теперь места поменялись, и все, кто имеет хоть какое-то отношение к культуре, в том числе и литераторы, сами ищут спонсоров. Впору мне, как Кикеро (в наше время почему-то называемого Цицироном), воскликнуть: «O tempora, o mores!»* *О времена, о нравы! (лат.)

Но деваться мне из своего времени было некуда, поэтому я взял себя, фигурально говоря, за шиворот и поволок на поклон к Сашке Устинову. Страстному поклоннику фантастической литературы, с которым мы на этой почве когда-то сошлись на книжном рынке. Когда-то — это при социализме, когда мы с ним были практически равны в своих финансовых возможностях. Сейчас же Устинов стал крупным преуспевающим бизнесменом, из Сашки превратился в Александра Ивановича, но фантастику по-прежнему любил. И моя писанина ему нравилась. Как-то он даже предложил издать мою книгу за его счет. Но тогда мои произведения еще шли в издательствах нарасхват, и я отказался.

Офис Устинова я нашел с трудом. Не был я у Сашки никогда: так, встречался пару раз на улице, да на книжном рынке, откуда и знал о его успехах в мире бизнеса. Собственно, офис — слишком презентабельное слово для трех комнатушек в какой-то конторе, типа многочисленных социалистических «упрснабсбытов», в свое время намертво проросших в коммуникационную сеть города. Как канализация. Сейчас свою коммуникационную сущность конторы утратили, но, тем не менее, перестав заниматься «снабом» и «сбытом», жили безбедно, сдавая в наем часть помещений новым коммерческим структурам.

Потыкавшись по комнатушкам конторы, я выяснил, где находится кабинет Устинова, и открыл дверь.

Устинов восседал за столом и развлекал стоявшую перед ним миловидную женщину отборным матом. Как я понял из обрывка фразы, тирада касалась то ли его компаньонов, то ли нового закона о предпринимательской деятельности, то ли того и другого вместе.

— Можно? — спросил я.

— Ба! — увидев меня, взревел Устинов, оборвав тираду где-то посередине. — Валичек, привет! Заходи!

Он расплылся в улыбке, встал из-за стола и крепко пожал мне руку.

— Это писатель, — представил он меня миловидной женщине и вплел в свою речь несколько непечатных идиоматических выражений, долженствующих означать превосходную степень. — Помнишь, я тебе о нем говорил.

«Вот оно — бремя славы!» — подумал я.

— Очень приятно, — корректно, низким голосом проговорила женщина.

— Здравствуйте, — сдержанно кивнул я, ожидая, что и из ее уст сейчас польется идиоматика. Но нет, похоже, здесь это было личной прерогативой Устинова.

— Садись! — радушно предложил Устинов, вновь водружая свое объемное тело за стол.

Я сел в кресло напротив, и тут же провалился в него. Колени взлетели вверх, тело само собой откинулось на спинку кресла, и я ощутил себя в каком-то странном беспомощном положении, словно спеленатым в люльке-шезлонге.

— «Массаракш»! — рассмеялся я, безуспешно пытаясь сесть нормально. — Под Стругацких работаешь?

— Не понял? — поднял брови Устинов.

— Твое кресло похоже на устройство Прокурора из «Обитаемого острова», — пояснил я.

Устинов деланно улыбнулся. Не помнил он этого.

— Я пойду. Не буду вам мешать, — корректно проговорила миловидная женщина.

— Погоди, — остановил ее Устинов. — Ты что будешь: кофе, пиво? — обратился он ко мне.

Я замялся. Уж и не помню, когда я в последний раз пил эти, ставшие теперь для меня экзотическими, напитки.

— Лучше пива.

— Скажи там, пусть ему пива принесут. А мне — чай, — распорядился Устинов.

— А ты что, пива не пьешь? — спросил я, когда двери за женщиной закрылись. В свое время Устинов зашибал крепко.

— Пиво иногда пью, а крепче — нет. На компьютер здорово действует, — постучал он себя пальцем по лбу. — Нужно либо коммерцией заниматься, либо пить.

Что ж, он прав. Хотя, честно говоря, от него этого не ожидал.

Через минуту передо мной, как по мановению руки, появилась банка пива, а перед Устиновым — чашка чаю. Устинов помешал чай ложечкой, отхлебнул.

— Ну, выкладывай, по какому делу, — взял он быка за рога.

Я снова рассмеялся.

— Ты чего? — подозрительно спросил Устинов. Обидчив он был, как ребенок.

— Анекдот вспомнил, — сказал я.

— Ну?