Я поерзал в кресле, пытаясь устроиться поудобнее. Естественно, что из этого ничего не получилось.
— Значит, так, — сказал я. — Приезжает наш турист во Францию. Еще в советские времена. В кармане у него, сам понимаешь, три франка, водят всю группу по Парижу толпой… Тяжко нашему туристу, а ведь у него мечта жизни сбылась — наконец-то он в Париже! И страшно ему хочется почувствовать себя настоящим парижанином, будто он всю жизнь здесь прожил. Короче, откололся он тихонько от группы и сел за столик под зонтиком в каком-то летнем кафе. Меню посмотрел — что там на три франка можно заказать? Только чай. Заказал чай. Сидит, ложечкой в чашке помешивает, на Париж смотрит.
И только он начинает себя истинным парижанином ощущать, как вдруг из-за соседнего столика к нему обращаются:
— Простите, вы русский?
— Да, — опешивает наш турист. — А как вы догадались?
— А вы, — говорят из-за соседнего столика, — когда чай перемешиваете, ложечкой в чашке звените.
Внял совету наш турист, размешал чай по-европейски, отхлебнул и снова попытался в образ парижанина войти.
Тут уже из-за другого столика к нему обращаются:
— Простите, вы русский?
— Да, — начинает уже сердиться наш турист. — А вы как догадались?
— А вы, когда чай пьете, — отвечают ему, — ложечку из чашки не вынимаете.
Вынул ложку из чашки турист, на блюдечко положил, и снова чай отхлебнул. Пусть теперь кто-нибудь в нем европейца не признает!
— Извините, — обращается к нему на ухо официант. — Вы русский?
Вздрагивает наш турист и смотрит на официанта обалдевшими глазами.
— А почему вы так решили? — спрашивает.
— А вы, когда чай пьете, глаз прищуриваете, будто у вас ложечка в чашке.
Устинов делано рассмеялся, вынул ложку из чашки и залпом опрокинул в себя чай.
— Вот-вот, — заметил я, откупоривая пиво. — Именно так, исконно по-русски, и поступил наш турист в конце истории.
— А я не собираюсь под Европу подделываться! — гаркнул Устинов. — Пусть принимают меня, мать их…, таким, какой я есть. Знаешь, как они на цырлах вокруг меня скачут: продай то, продай это?
Я тактично опустил глаза и отхлебнул пива. Кураж у Устинова тоже был посконно русским, купеческим.
— Ладно, не тяни кота за…! Говори, что там у тебя? — распорядился Устинов. Что-что, а нахрапистость всегда была у него в крови. Благодаря ей он и стал преуспевающим бизнесменом. Время первичного накопления капитала есть время беспринципных и наглых, если я правильно понимаю политэкономию.
Чтобы скрыть замешательство, я опять приложился к банке с пивом. Прямые вопросы, касающиеся меня лично, вызывали у меня нечто вроде речевого ступора. Я начинал мямлить, говорил невразумительно, что, естественно, производило отнюдь не благоприятное впечатление. А мне сейчас край как необходимо было получить поддержку от Устинова. Не для себя (хотя просить нужно было именно так) — сам я предпочел бы сдохнуть с голоду, чем унизиться до попрошайничества.
— Шурик, — собравшись с силами, начал я, — когда-то ты предлагал издать мою книгу за твой счет…
На большее меня не хватило. Я вновь замялся, вертя в руках пустую жестянку. Глаз на Устинова я поднять не мог — сгорел бы от стыда.
— Ну? — подстегнул он меня. Именно подстегнул, а не подбодрил. По-другому Устинов не умел. И не хотел.
— Как ты смотришь на это сейчас? — решил я уйти от прямой просьбы.
— Как бизнесмен, — мгновенно отреагировал он. — Сколько я буду с этого иметь?
Этого вопроса я и боялся. В нем была вся загвоздка. Похоже, я сейчас начал бы мямлить, и из этого ничего хорошего не получилось бы.
Выручила меня распахнувшаяся дверь. В кабинет колобком вкатился сияющий улыбкой толстячок в разноцветной куртке, обляпанной «лейбами» и исписанной призывами на английском языке покупать жевательную резинку, джинсах-галифе и кроссовках на толстенной подошве. Типичный сутенер по западным меркам. А по нашим — ярчайший представитель нарождающихся деловых кругов.
— Привет, Сашок! — заорал он с порога и швырнул на стол огромный складной нож. — Получай заказ!
— Здоров, Женечка, ядрена мать! — обрадовался Устинов. — Извини, — бросил он мне и снова обратился к «сутенеру»: — Привез? Как там Италия, мать…?
— А нормально!
— Колеса себе пригнал?
— А как же! «Хонду». И знаешь, какой мне номер здесь на нее дали? «я — 1941 СС»!
Устинов расхохотался. Я индифферентно промолчал, как бедный родственник. Но толстячок уставился на меня таким требовательным взглядом, будто обязывал разделить с ним веселье.
Я кашлянул. Никакого снисхождения — толстячок Женечка по-прежнему таращился на меня, требуя, как истый сутенер, соития с его радостью по поводу присвоения машине столь многозначительного номера.
— Н-да, — причмокнул я тогда и тоже представился: — А я — Валентин Бескровный. — Выдержал паузу и скромно добавил: — Писатель.
Улыбку с «сутенера» как ветром сдуло. Больше он на меня не смотрел.
— Кстати, — сказал он Устинову, — я тебе еще должен. Ты мне давал триста пятьдесят. Триста за нож, плюс шестнадцать… ну, ты помнишь за что… Итого с меня: тридцать четыре бакса.
Он достал объемистое портмоне, отсчитал деньги и положил их на стол.
— Извини, спешу. Созвонимся!
И он выскочил из кабинета, так больше и не удостоив меня взглядом.
— Пока! — бросил ему в спину Устинов. Инцидента между мной и «сутенером» он не заметил, с искренним, детским любопытством вертя в руках нож.
— Ты, прямо, как ребенок, — заметил я, наблюдая за ним.
— Да, — неожиданно согласился Устинов. — Нравятся мне такие штучки!
Он нажал на кнопку, и из колодочки ножа выскочило огромное лезвие.
— У меня дома и «винчестер» есть. Знаешь, как у американских полицейских, с продольно передергивающимся стволом?
Честно говоря, упоминание «винчестера» вызвало у меня в первый момент ассоциации с компьютером. Но у наших «деловых людей» несколько другие интересы и увлечения.
Дверь снова отворилась, и в нее вплыла давешняя миловидная женщина.
— Александр Иванович, вы просили деньги на карманные расходы, — пропела она грассирующим голосом и положила на стол две пачки купюр. То ли у нее действительно была такая манера разговора, то ли просто «строила глазки» писателю. Вообще странно, как меняются люди, стоит им услышать, что ты писатель. Словно ты какой-то идол, недоступный в своей лучезарности. Впрочем, я и сам когда-то, на заре своего творческого пути, чуть ли не в рот заглядывал писателям. Теперь же — насмотрелся…
Устинов разорвал одну пачку, небрежно пролистал ее, бросил на стол. Брови мои взлетели вверх. Это были наши родные «фантики» купюрами по пятьдесят тысяч.
— Хорошо, — буркнул он.
— Да, еще одно, Александр Иванович, — елеем расплылась «милашка». — У нас сейчас налоговая инспекция, мы подбиваем счета, так что просьба на карманные расходы много не брать.
— Много — это сколько? — раздраженно бросил Устинов.
— Ну, не больше десяти миллионов в день.
— Ладно, — отмахнулся Устинов, и «милашка» ретировалась, одарив меня на прощание многозначительным взглядом. Если бы она знала, сколько я сейчас зарабатываю, я бы не удостоился никакого.
— Черт его знает, что делается,…! — взорвался Устинов. — Своими деньгами распоряжаться не могу!
Я откровенно рассмеялся.
— Ты чего? — подозрительно уставился он на меня.
— Для меня подобные деньги — нечто несусветное.
— Разве это деньги? — поморщился Устинов. Он достал портмоне, расстегнул его и извлек толстую пачку зеленых купюр.
— Вот это деньги, — сказал он, протягивая мне одну купюру.
Я посмотрел. Купюра оказалась тысячедолларовым банкнотом. Который равнялся, уж и не знаю, скольким моим годовым зарплатам. Высоко у нас ценятся как научные работники, так и писатели…
— Неплохо живешь, — кивнул я, возвращая банкнот.
— Не жалуюсь, — отрезал Устинов. — Ну, так как: продолжим разговор о твоей книге?
— Сейчас на книгах ты ничего не заработаешь, — собравшись с духом, решился я. — С твоей стороны это может быть разве что благотворительной акцией.
