Я оставил тележку у лифта, подошел к ближайшему стеллажу, взял один контейнер, посмотрел на надпись. Непонятные значки напоминали надпись на карточке Татьяны. Я достал карточку и сравнил. Похоже, очень похоже, но не то. Взял следующий контейнер и опять сравнил — не то.

Меня охватило лихорадочное возбуждение. Бросился к следующему стеллажу — не то; к следующему — не то, не то, не то!!!

Минут через пятнадцать пришло отрезвление. Так я могу искать целые месяцы, если не годы. Требовался какой-то порядок. Я задумался. Душу у Татьяны «отняли», надо понимать, вчера. Значит, скорее всего, она находится где-то возле входа — уж слишком много пыли на дальних стеллажах. Я вернулся к лифту и подошел к самому крайнему, полупустому стеллажу. Теперь я не стал брать в руки прозрачные контейнеры, а просто поднес к ним карточку и стал сравнивать надписи по порядку. И вдруг краем глаза заметил, как на соседней полке один из оранжевых сгустков подпрыгнул, завибрировал, и засветился ярче остальных.

Я протянул дрожащую руку, осторожно взял этот контейнер и поднес его к карточке. Оранжевый сгусток неподвижно завис посередине контейнера и засветился ровным сильным светом. Тарабарская надпись на контейнере полностью совпала с такой же на карточке.

Здравствуй, Татьяна…

Сколько времени я провел так, в горестном созерцании души любимого человека, не помню. Впал в транс. Вывело меня из сомнамбулического состояния шипение открывающихся дверей лифта. Кто-то поднялся в хранилище вслед за мной.

Всполошенным зайцем метнулся я в глубь зала, пытаясь спрятаться за стеллажами и в то же время понимая, что их ровные ряды — убежище ненадежное. Но, добежав до стены, я увидел балконную дверь. Не раздумывая, открыл ее, выскользнул на балкон и, притворив за собой дверь, оставил небольшую щель. Прижав контейнер к сердцу, совсем как Летописец мертвое тельце жужиньи, я прильнул ухом к щели.

— Я тебе говорю, он только что был здесь! — бубнил чей-то голос. — Вот и тележка с капсулами стоит.

«Значит не контейнер, как я его окрестил, а капсула, — совсем некстати рефлекторно вывел я аналитическое заключение. — Ну правильно, капсулирование сознания более точное определение…»

— А почему он тогда не разложил капсулы? — возражал другой голос.

— Да потому, что не наш он. Не наш, я тебе говорю! Я потом подумал — откуда у нашего борода? Ищи!

Некоторое время в зале слышались только шаги.

— Да нет его здесь, — наконец сказал второй голос.

— Сам вижу, — буркнул первый. — А ты на балконе смотрел?

Сердце мое упало.

— Нет.

— Проверь!

«Что делать? Что делать?! — лихорадочно пульсировало в голове. — Это конец. Счастливого случая, как вчера, не предвидится…» Машинально глянув на зажатую в руке капсулу, я увидел карточку Татьяны. Вот, что делать! — и со всего размаху швырнул карточку с балкона.

Я еще успел увидеть, как она, мельтеша в воздухе, подобно бабочке, пролетела мимо освещенного окна нижнего этажа, и тут же все погрузилось в темень. Откуда-то налетел ледяной шквальный ветер, сыпанул в лицо моросью и сорвал с головы докторскую шапочку. Инстинктивно я схватился за перила, холодные и ржавые, и понял, что стою на последнем этаже заброшенной стройки в центре города.

Боясь, что вместе с карточкой и шапочкой сгинуло все, что принадлежало Центру по делам беженцев, я медленно перевел взгляд себе на грудь. В руке, мертвой хваткой прижатой к сердцу, билась, пульсировала, светилась и жила обнаженная душа самого дорогого мне человека. Там, внизу подо мной, раскинулся город, полностью обесточенный, укрытый мраком, а потому мертвый, наполненный лишь оболочками людей. Ничего живого, включая и меня, не было в городе, кроме этой лучащейся теплым светом души.

Я глянул с балкона вниз и ничего не увидел. Мрак. Беспредельный и беспросветный мрак бездны, зовущей к себе. И тогда я понял, что ничего в этом мире не сделал. Попытался написать одну светлую повесть и ту не довел до конца, потому что не знал, не мог даже представить, что будет делать Летописец на вершине холма, какими глазами будет смотреть на разоренную мною страну. Такими же, как я на свою?

Судорожно прижимая к сердцу все, что у меня осталось в жизни, я наклонился над перилами. Бездна манила.

Летописец ошибся, предполагая, что никогда больше не увидит Государыню. Но это была не его ошибка — последняя мысль Кудесника гаснущим огоньком трепыхнулась в Волшебной Стране и исчезла навсегда.

Государыня сидела на своем троне на вершине холма. Та, перед кем Летописец преклонялся, кого обожал, и та, которая наводила ужас, пред которой он унижался. Но пред ним сидела уже не грозная и прекрасная Государыня, а усталая, растерянная женщина, чья разноликость теперь не казалась диссонансом. Впервые Летописец без страха или восхищения посмотрел ей в глаза, и впервые она, а не он, отвела взгляд. Поняла Государыня, что стала никому не нужна в Волшебной Стане, а потому, так ничего и не сказав, медленно растаяла в воздухе. И ничто не откликнулось на ее исчезновение в душе Летописца.

Боги приходят и уходят, а люди остаются. Только так, а не наоборот.

Летописец повернулся и окинул взглядом Волшебную Страну, которую он когда-то считал родной, но оказавшуюся надуманной страной Кудесника. Он не испытывал тоски по былому, было лишь немного грустно, словно закончилось детство. Летописец знал, что именно это чувство он испытает, взобравшись на холм. Для этого он и шел на вершину, чтобы больше никогда сюда не подниматься. Все вокруг было чужим, и его прошлое тоже. С чем он и прощался без горести и уныния. Впереди его ждала с в о я жизнь и с в о я работа. Больше он никогда не будет писать по чужой указке. Он будет писать с в о е.

А начнет он так:

Вот уже два месяца, как я, вернувшись домой, занимался «ничегонеделанием».

Но напишет совсем по-иному.