За бронетранспортером, держась под прикрытием брони, шли солдаты в касках и с автоматами.

Открылся люк и оттуда высунулся офицер с мегафоном.

– Прекратить стрельбу! Немедленно бросить оружие! – закричал он в мегафон.

Первым медленно положил на шоссе свой автомат Иван, вышел из машины Юхим и тоже положил карабин на землю. Урия вышел из машины, растерянно помахал пистолетом, не зная, куда его деть, потом положил пистолет на крышу «Волги» и, единственный из всех, поднял руки.

Иванов, путаясь в длинном плаще, неловко выбрался из машины и положил на землю свой автомат. Рассеялись тучи, стало тепло, поднялся ласковый, какой-то просто весенний ветерок. Иванов снял шляпу, поднял голову к голубому небу и увидел, что на небе одно солнце. Он стал вертеть головой, ища остальные два или три, услышал, как сказал Штельвельд!

А солнце-то вроде опять одно! – и все исчезло.

Хорошее это было воскресенье, весеннее, яркое, теплое…

Рудаки проснулся поздно. Весеннее солнце уже заглядывало на балкон – яркие лучи проникли в спальню через первую комнату и светили в лицо.

«Часов десять уже, наверное, – еще не совсем проснувшись, он взял со стула часы. – Половина одиннадцатого. Однако!» – подумал он, но продолжал лежать, лениво прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы.

Громко щебетали птицы на деревьях под балконом, и изредка доносилось негромкое урчание машин, проезжающих по бульвару. Воскресенье – город опустел, все уехали за город. Воскресенье – никуда не надо спешить, день безделья и лени.

Он попытался вспомнить стихотворение, которое ему когда-то нравилось, но вспомнил только странную рифму «лень-воскресень»: и это делать лень, и то – лень, потому что «воскресень», и тут вдруг отчетливо проявился в его памяти сон, который он видел прошлой ночью.

Снился ему город после какой-то катастрофы. Что это за катастрофа, Рудаки не знал, но был уверен, что она произошла и город вот-вот исчезнет. Он смотрел на него с большой высоты, и казалось, что в городе ничего не изменилось: на холмах то выстраивались ровными прямоугольниками, то разбегались беспорядочной россыпью по склонам дома, большие и маленькие, старые – начала прошлого века и новые – уродливые коробки и башни, построенные недавно. Город делила пополам широкая блекло-синяя река с рукавами и протоками, которые вклинивались в городские кварталы и отделяли от города несколько островов. Зеленые острова были и на самой реке, а город просто тонул в зелени – обширные парки вдоль речных склонов, парки в центре и на окраинах, и со всех сторон к городу подступали леса и лесные массивы так же, как и рукава реки, вклинивались в городские кварталы. Говорили, что это самый зеленый город в мире, и может быть, так оно и было на самом деле.

«Хороший был город, жалко, что он исчезнет, – думал во сне Рудаки, – впрочем, мы этого не увидим – исчезнем вместе с ним, а может, и раньше».

Стоя под душем, он еще некоторое время помнил свой сон, но потом сон забылся, и он принялся намечать план воскресных занятий. Ива, уехавшая на дачу к подруге, оставила ему целый список поручений, главными пунктами в котором были, во-первых, получение белья из стирки и, во-вторых, генеральная весенняя уборка.

Прачечная в воскресенье, к счастью, была закрыта, поэтому оставалась уборка. От нее не отвертеться, поэтому надо поскорее начать и закончить, иначе не успеешь на традиционный воскресный сбор у Ивановых. В общем, похоже, получался не совсем день безделья «лень-воскресень», а скорее наоборот.

«Но прежде всего, конечно, завтрак, – он оделся и, мысленно потирая руки, пошел на кухню, – воскресный завтрак с повышенным содержанием холестерина, яичница из четырех, нет, трех – надо знать меру – яиц и кофе в джезве по-сирийски: так, чтобы два раза поднялась пена».

Он съел яичницу на кухне прямо со сковороды, чтобы не мыть лишнюю посуду, и с чашкой кофе пошел в комнату. Кофе получился отличный: ароматный и крепкий – недаром он ездил за ним по совету Штельвельда в специальный магазин «Сто сортов», где купил нужную смесь йеменского и кенийского кофе.

Отхлебнув кофе, он закурил и стал бездумно щелкать пультом телевизора, отключив звук: по всем каналам передачи были похожи – там либо прыгали, разевая рты, либо прыгали, рты не разевая, либо, значительно наморщив лбы, вели свои вымученные диалоги «говорящие головы».

Рудаки хотел уже выключить телевизор, как вдруг на одном из каналов мелькнула странная картинка: группа военных окружила обшарпанную, когда-то белую легковую машину, а на заднем плане виднелись какие-то постройки и высокий зеленый забор. У машины боковое окно и часть ветрового стекла были закрыты ржавыми металлическим листами.

Он включил звук, и как раз в это время камера пошла в сторону и на экране появились лежащие на земле, по-видимому, убитые крупные птицы, похожие на страусов.

– Мы подоспели, – говорил военный с мегафоном в руке, – когда они уже убили двух страусов, а одного ранили, и приказали им сложить оружие, но, когда мы подошли к ним, они исчезли. Положили на землю автоматы и исчезли.

– Вы хотите сказать, убежали? – спросил корреспондент.

– Я уже сказал, – раздраженно ответил военный, – они исчезли, испарились…

Картинка сменилась, появился ведущий новостей и сказал, что они будут сообщать подробности этой странной истории с браконьерами в следующих выпусках.

– С жиру народ бесится, – Рудаки выключил телевизор и нехотя приступил к генеральной уборке, которую он твердо решил сделать «малой кровью».

У Штельвельда в это весеннее воскресное утро на редкость удалась пробежка. Он сделал шесть обязательных кругов по стадиону и, мало того, возвращаясь домой, нашел бесхозную доску, так необходимую ему для нового мольберта. Незаконченный мольберт давно стоял посреди кухни немым укором, и Ира, конечно, ворчала.

Штельвельд опасался, что доска не войдет в лифт, но – везет, так везет – доска оказалась как раз по размеру кабины. Дома его приветствовал громким мяуканьем Люс – он тут же стал обнюхивать доску, и та ему не понравилась, он чихнул и укоризненно посмотрел на Штельвельда.

– Ну, чего ты, – сказал ему Штельвельд, – мы ее сейчас распилим, почистим, построгаем, и будет стойка и полка для мольберта.

Но Люс был по-прежнему доской недоволен и, сердито подрагивая хвостом, удалился на кухню, откуда вышла Ира и сказала:

– Опять какую-то дрянь в дом притащил.

– Это для мольберта, – попытался оправдаться Штельвельд.

– Прямо, для мольберта, – фыркнула Ира.

Люс вышел их кухни и опять укоризненно посмотрел на Штельвельда.

– Да ну вас, – обиделся Штельвельд. – Завтракать хоть дадите? – и пошел под душ.

После завтрака он вытащил доску на балкон, принес туда инструменты и занялся строительством мольберта. Скоро на балкон пришел Люс, сел на пороге и, изредка недовольно фыркая, стал следить, как Штельвельд пилит доску. Штельвельд кончил пилить, посмотрел с балкона на озеро и лес, начинавшийся почти у самого дома, и сказал Люсу:

– Видишь, как хорошо – лес и воздух, не то что в городе. Люс фыркнул и отвернулся. Штельвельд посмотрел на кота и вдруг отчетливо вспомнил виденный прошлой ночью сон.

Ему снилось, что он сидит в машине на шоссе за городом. Чья эта машина и кто с ним рядом, он не знал. Через окно машины он видел, как из-за поворота шоссе появилась удивительная процессия.

Первой пружинистым спортивным шагом шла темноволосая женщина в комбинезоне из блестящей ткани, а за ней из-за поворота, шаркая ногами по асфальту, выходили люди, закутанные в какие-то немыслимые отрепья, грязные, с опухшими лицами, некоторые опирались на самодельные костыли, показался безногий с грохотом передвигавшийся на доске с подшипниками, за ним шли двое одноруких оборванцев.

По сторонам этой жуткой колонны таким же спортивным шагом, как и первая, шли другие женщины в блестящих комбинезонах. На дороге появлялись все новые и новые оборванцы, и так же по сторонам колонны шли женщины-конвоиры в комбинезонах. Колонна шагала молча, только слышалось громкое шарканье множества ног.