Особенно огорчало его то, что не пригласили его как раз тогда, когда было у него, что сказать «высокому собранию». Носился он с простенькой, но, как ему казалось, убедительной идеей о том, что все эти спектакли, устраиваемые горожанам Аборигенами и Аборигенками, были не что иное, как своего рода средневековые моралите, что задачей этих спектаклей было наглядно продемонстрировать людям их прошлые и настоящие ошибки и грехи. Он хотел сказать «собранию», что, по его мнению, все эти малоприятные события прекратятся, как только Аборигены поймут, что люди свои ошибки (и самую ужасную среди них – войну) осознали и не будут повторять. Вот тогда и вернется на свою околоземную орбиту прежнее солнце, и вообще, все станет как прежде.

Правда, Иванову его идея не понравилась.

– Ты что же, хочешь, чтобы опять это ворье вернулось? – спросил Иванов, когда он поделился с ним.

– Какое ворье? – сначала не понял Рудаки.

– Ну эта власть прежняя, – ответил Иванов.

– Причем тут это? Почему это они должны вернуться? – взъерошился Рудаки, а Иванов только рукой махнул.

Неприятный осадок после разговора с Ивановым остался, и Рудаки решил впредь никому о своих идеях не рассказывать. Нет пророка в своем отечестве! А тут еще и на совещание не пригласили.

Когда Иванов с Штельвельдом ушли на совещание к Гувернер-Майору, Рудаки в расстроенных чувствах вышел из дому и отправился гулять по Майорату. После того как их ночью подобрал гусарский патруль, жили они на территории Печерского майората в бывшей школе, в которой учились когда-то жена, а потом дочь Рудаки. Патруль гусар перевез в Майорат семьи и друзей Рудаки и еще многих горожан, которые по той или иной причине избегали встречи с немцами. Все беженцы жили теперь в этой старой школе, превращенной в общежитие: там поставили походные раскладушки и оборудовали несколько комнат под временные кухни.

На дворе был ветер и шел дождь, но на улицах Майората было довольно людно – жизнь в Майорате продолжалась как и прежде неспешно и солидно, несмотря на немецкие войска за его границами. Только усиленные патрули гусар, разъезжавшие по улицам, говорили о том, что идет война, а так все осталось по-прежнему.

У Рудаки были талоны, выданные беженцам, и он зашел в одно из кафе, чтобы выпить кофе. В кафе все было почти как в мирное время, до катастрофы и даже, пожалуй, лучше. Публика была солидная, и не было крикливых подростков и бритоголовых «качков», чувствовавших себя хозяевами в прошлой жизни. Посетители тихо разговаривали или читали газеты. Рудаки взял чашку кофе и сел за свободный столик.

Он зашел в кафе, чтобы согреться и подсушиться (погода стояла мерзкая, и ни одно из четырех солнц так и не показалось из-за туч), но и, конечно, чтобы в очередной раз поразмышлять над ситуацией, потому что в школе сосредоточиться было никак нельзя – там постоянно было много народу и в гулких коридорах не стихал гомон множества голосов.

В кафе было тихо и уютно, и Рудаки отхлебнул кофе и начал было снова перебирать в мыслях события периода конца света, в который уж раз пытаясь усмотреть в них какой-то смысл, как вдруг в кафе появился сначала Майборода со своим негром, а буквально вслед за ним Этли с какими-то личностями явно иностранного облика и поведения.

Рудаки съежился на своем стуле, надеясь, что вошедшие, особенно Майборода, его не заметят, но не тут-то было.

– Профессор! – заорал Майборода еще с порога так громко, что все посетители небольшого кафе посмотрели на него, и конечно, его заметил Этли и, сказав несколько слов своим спутникам, направился к столику Рудаки.

Первым подошел Майборода, который тащил за рукав слегка упирающегося негра.

– Здоров, надежда мира, – сказал он слегка заплетающимся языком и тут же, перейдя на английский, стал представлять негра и рассказывать, как они столкнулись нос к носу с немецким патрулем, еле ноги унесли и после этого стрессы снимают. Тут подошел Этли, а потом и его спутники, естественно, оказавшиеся какими-то начальниками из миротворческих сил ООН, причем начальниками, должно быть, большими, потому что негр, пришедший с Майбородой, несмотря на майорские (насколько разбирался Рудаки) погоны, все время порывался встать и почти ничего не говорил, кроме, изредка, громогласного «Yessir!».[21]

Скоро их компания уже оказалась в центре внимания всего кафе. Иностранцы, которые, должно быть, пользовались тут каким-то кредитом, заказали всем виски, но Рудаки отказался: во-первых, этот напиток он терпеть не мог еще со времен своей заграничной службы, считая его незаслуженно разрекламированным самогоном, а во-вторых, никакого удовольствия ему не доставляло пить в большой, полузнакомой компании – вот с друзьями, в уютной обстановке – это другое дело.

Говорили, естественно, по-английски, а Рудаки этот язык не любил, хотя и знал. Он вообще не любил говорить на иностранном языке – ему все время казалось, что он лепит ошибку на ошибку, и, хотя иностранцы ему часто делали комплименты, говоря, что он владеет их языком безукоризненно, чувство ущербности с годами и практикой только усиливалось.

Говорили в основном о немцах: кто как с ними сталкивался, и кто они такие, и чем может грозить городу оккупация. Никто ничего нового не сказал: Майборода призывал навалиться на немцев всем миром и раздавить фашистскую гадину; его негр сначала слушал неодобрительно, но когда один из ооновских начальников Майбороду поддержал (если бы им мандат не запрещал, они бы тоже «внесли свой вклад»), тут же громко высказался в поддержку: «Yessir!». Заметно невеселый Этли молчал, а потом тихо поведал Рудаки, что ничем ему деятели из ООН помочь не могут или не хотят, хорошо еще, что обещали оставить в Майорате на какой-то мифической должности.

Скоро Рудаки не на шутку заскучал в этом мини-интернационале. Покрутившись немного на стуле, он наконец решился и сказал, что вынужден покинуть компанию, так как ждут его неотложные дела в университете.

– Какой университет?! Ты что?! – вытаращил глаза Май-борода, но Рудаки пнул его под столом ногой и стал прощаться.

Международное сообщество отнеслось с пониманием («Oh! University»), и вскоре он уже опять шел под дождем и думал, куда бы это направиться.

Домой, то есть в общежитие, возвращаться не хотелось – было там шумно и неуютно, но и бродить под дождем тоже радость небольшая. В конце концов он решил пойти во дворец – резиденцию Гувернер-Майора. Был там у него знакомый, который когда-то преподавал у них в университете, а теперь служил у Гувернера кем-то вроде чиновника по связям с общественностью. Во всяком случае, у него можно было посидеть в тепле, выпить чаю и послушать последние новости – там всегда толпились разные люди: всякие военные чины, попы из Патриархата и когда-то наглые и самоуверенные представители «четвертой власти», после катастрофы утратившие былую самоуверенность и превратившиеся в жалких попрошаек и охотников за талонами на продукты.

Он уже свернул было к дворцовому парку, чтобы сократить путь к дворцу, но тут вмешалась судьба (или, как говорил Штельвельд, выпал его номер в генераторе случайных чисел) и рядом с ним затормозил джип, в котором, конечно же, сидел «славянин» из Самообороны и звал его:

– Профессор!

Рудаки уже начал задумываться о мистической роли этого (он вспомнил фамилию) Га-Рицона в его, Рудаки, судьбе – уже дважды он спасал его, и вообще, слишком часто пересекались их дороги. Вот и сейчас «славянин Га-Рицон» окликал его из своего джипа. Рудаки это все не нравилось. Он хмуро» подошел к машине и, не поздоровавшись, сказал:

– Опять вы меня профессором обзываете!

– Извините, профессор, забыл я, как вас зовут. Закрутился тут. Столько разного было, – сказал «славянин».

– Аврам я, – напомнил Рудаки, – Аврам Рудаки.

– Конечно, Аврам! – воскликнул Га-Рицон. – Как я мог забыть?! И не еврей, я помню.

– Не еврей, – согласился Рудаки, – Аврам и не еврей – очень смешно.