«Что же делать? – думал он. – Ива меня убьет, если я оставлю квартиру незапертой. – Надо пойти запереть», – сказал он себе, но не встал, а закурил еще одну сигарету.

Собственно, то, что Абориген в квартире оказался его двойником, волновало Рудаки теперь уже не очень, он вспомнил рассказы Штельвельда и Иванова о других двойниках, как выяснилось, не обязательно покойниках и успокоился.

«Я-то пока живой, – думал он, – нечего его бояться, надо пойти закрыть квартиру. Потом расскажу все Иве и всей компании – что-нибудь придумаем вместе, а может, Абориген и сам уйдет – ему ключ не требуется. Надо пойти закрыть».

Но он опять не встал, а продолжал курить и смотреть на окна своей квартиры.

Дело было в том, что профессор Рудаки, немолодой и много чего повидавший на своем веку человек, панически боялся Аборигенов, боялся почти до обморока, как некоторые дамы боятся пауков или мышей. Но идти было надо, и он встал, выбросил окурок, поднял воротник плаща и, подбадривая себя: «Чего там, заходить не буду, закрою дверь, а там пусть Ива разбирается», – решительной, как ему казалось, походкой направился к своему подъезду.

Только он завернул за угол дома, как увидел, что под его балконом стоит некто в широкополой черной шляпе и замахивается, явно намереваясь бросить в балконное окно камешек. Некто почувствовал его приближение, обернулся, и Рудаки с удовольствием узнал своего приятеля и соседа Кислякова, прозванного Крепляковым за любовь к крепленым винам.

Кисляков-Крепляков был свободный художник малых форм – резал и лепил из глины забавные фигурки в стиле нэцкэ и в мирное время успешно продавал их туристам на Андреевском спуске – местной разновидности Монмартра. Но не это и не любовь к крепленым винам выделяли его среди пестрого населения города, выделялся он удивительным сходством с Иисусом Христом, о котором он и сам прекрасно знал и которое культивировал. Рудаки вспомнил, как Кисляков когда-то поразил своим видом его жену Иву настолько, что, по ее словам, после того, как она его увидела, ей всю неделю снились сны на библейские сюжеты.

Эпоха конца света потрепала и Кислякова. Сейчас в своей мятой шляпе и со свалявшейся бородой он мало отличался от множества других городских бродяг.

– Аврам! – заорал он, увидев Рудаки. – А я тебя ищу. Вот думал, может, ты дома, звал тебя, потом решил камешек бросить, может, спишь, думаю, а ты гуляешь, я вот тоже гуляю – погода класс, но чую будет землетрясение, надо погреться, у Аврама, думаю, точно есть, а тут ты идешь.

Погреешь старика?

– Посмотрим, – сказал Рудаки, – домой еще попасть надо – у меня, видишь ли, Аборигены поселились.

– Аборигены… – Кисляков грозно потряс грязным кулачком. – Аборигенов мы живо выгоним. Пошли. Сколько их там?

– Я одного видел, – сказал Рудаки и они зашли в парадное.

В парадном было по-прежнему сумрачно.

– Ты первый иди, – тихо сказал Рудаки и пропустил Кислякова, – а то боюсь я их чего-то.

– Чего их бояться?!

Кисляков бодро пошел вверх по лестнице, оставив за собой плотный шлейф перегара. Когда Рудаки поднялся вслед за ним на второй этаж, он уже открыл дверь и вошел в квартиру. Оттуда доносились его бодрые крики:

– Ну, чего ты? Давай. Нету тут никого.

– Говоришь, нету никого? – повторил Рудаки и робко зашел в свою квартиру, сначала в коридор, а потом заглянул в комнату.

В его любимом кресле на этот раз сидел, развалясь, Кисляков, а не Абориген. Рудаки зашел в комнату, прошел мимо Кислякова и заглянул во вторую – там тоже никого не было. Он обследовал кухню, ванную и даже стенные шкафы и антресоли – нигде не было никого, а в шкафу как ни в чем не бывало висел «празднично-похоронный» костюм и рядом на дверце шкафа любимый итальянский галстук.

– Ну что? – спросил Кисляков. – Никого нет?

– Нет, – ответил Рудаки. – Пошли отсюда, запрем дверь и пойдем отсюда. Был он здесь, я же не пьяный, был, вот в этом кресле сидел, в котором ты, в моем костюме, а сейчас костюм в шкафу висит, ничего не понимаю, пошли скорее.

– Ты же подогреть обещал, – обиженно сказал Кисляков, – я тебя проводил, а ты подогреть обещал.

– Ничего я тебе не обещал, я сказал: посмотрим.

– Ну так посмотри, – Кисляков был настроен решительно и Рудаки, поняв, что просто так не отделается, стал открывать шкафы на кухне и в одном из них нашел бутылку с остатками то ли водки, то ли спирта – видно, Ива хранила для медицинских целей.

Кисляков, ходивший за ним по пятам во время поисков, выхватил бутылку, запрокинул голову и забулькал, одной рукой придерживая шляпу. Покончив с содержимым, он попросил закурить и хотел было снова устроиться в кресле, но Рудаки решительно пресек эти поползновения, буквально вытеснил Кислякова на площадку и с облегчением запер дверь на нижний и верхний замок:

– Все! Теперь пусть Ива решает, как дальше быть.

Попрощавшись с Кисляковым у подъезда и договорившись о встрече в скором – даст бог – времени на предмет более обстоятельной беседы и попутного (делов-то!) изгнания Аборигенов, буде таковые случатся в его квартире, Рудаки отправился в ставший уже привычным подвал в доме Иванова. Дорога была не близкой, и надо было спешить, чтобы не опоздать к общему сбору.

Он пошел короткой дорогой через земли Печерского майората. На пропускном пункте его профессорское удостоверение было воспринято с должным уважением – гусар откозырял и даже предложил подождать попутный транспорт до университета, но он отказался и пошел пешком, любуясь, как недавно Штельвельды, плодами реформаторской деятельности Гувернер-Майора.

«Хорошо было бы жить здесь, Ива давно мечтает, – думал он по пути, – но с другой стороны, какая разница, где жить, когда все это в один момент рухнет вместе со всеми своими роскошными домами и чистыми улицами, но с третьей стороны, – возразил он мысленно сам себе, – разница все же есть и немалая, хотя с четвертой или какой там стороны, все равно сюда не попадешь, разве что по протекции Штельвельда, если не врет он про разговор с Гувернер-Майором». Потом мысли его опять переключились на двойника. Что-то было не так. Что-то было такое в облике его двойника, что могло бы стать ключом, разгадкой всех этих историй с двойниками и воскресениями. Рудаки чувствовал это, но сначала не мог понять, что же так взволновало его во внешности двойника.

– Думай, – сказал он себе, – думай, и попытался вспомнить, как Абориген сидел в его кресле, в какой позе, хорошо ли был повязан галстук, был ли пиджак застегнут или расстегнут, – и как раз тут его осенило: – Микрофон!

К лацкану пиджака Аборигена был прикреплен маленькой прищепкой специальный студийный микрофон, такие цепляли на телевидении всяким там деятелям во время интервью, Рудаки вспомнил, как ему тоже цепляли, когда он пытался читать лекции по телевизору (было и такое в его жизни, надо же!).

– Но у Аборигена-то он зачем? – продолжал размышлять Рудаки. – Какое сейчас может быть телевидение. Единственное, что приходит в голову, так это то, что это я сам из того времени телевизионных лекций, как бы мой законсервированный телевизионный образ, как-то оживленный и перенесенный в мою квартиру.

– А что? – обрадовался он. Вписывается в теорию Штельвельда о лучах, способных оживлять компьютерные образы – вроде каких-то совершенных голограмм. Надо будет ему рассказать. Но с другой стороны, Иванов говорит…

Тут Рудаки услышал, как кто-то зовет:

– Профессор. Он не подумал, что это может относиться к нему, но все же повернул голову. Около него остановился открытый джип. В нем сидел тот самый «славянин», что спас его от пьяных погромщиков вчера вечером.

– Профессор, – сказал «славянин», – садитесь, подвезу куда вам надо.

– Откуда вы знаете, что я профессор? – немного растерявшись, спросил Рудаки.

– Гусары на пропускном пункте сказали, – ответил тот. – Подвези, говорят, тут профессора одного, он недалеко еще ушел – догонишь. Да вы садитесь. Вам куда?

– На Пушкинскую, – ответил Рудаки и сел в джип. – Спасибо.