– Бегите, бегите, – велел Эртхиа, ласково подталкивая детей в спины, приглаживая, кому успел, вихры на макушках. И, сняв мокрый насквозь халат, бросил его на каменный бортик. Слуга тут же поднес ему другой, помог натянуть липнущую к телу ткань, повязал пояс.

Рутэ, придерживая обеими руками живот, осторожно спустилась по ступенькам и присела на край бассейна.

– Верно, у тебя там двое, – улыбнулся ей Эртхиа, положив ладонь на плодоносное чрево. – Две, стало быть, колыбели надо готовить.

– Все, что ты мне дал, я верну, ничего не утаю, себе не оставлю, – усмехнулась довольная степнячка.

Подошла Джанакияра, нянька неотступно следовала за нею. Эртхиа перехватил ревнивый взгляд старшей жены, взял маленького Шаутару из нянькиных рук, прижался лицом к тонкой рубашечке.

– Не сердись, старшая сестрица, – поклонилась ей Рутэ. – Я вперед тебя не бегу. У меня нашему господину дочка.

Вот хорошо, – согласился Эртхиа. – Еще одна царевна, красавица!

Неслышная, появилась Ханнар. Присела на краешек бассейна, опустила белые пальцы в воду. От маленьких волн побежали дрожащие блики по ее лицу, нахмуренному, отстраненному. Эртхиа поймал ее руку в воде и тихонько сжал холодные пальцы. Ханнар высвободила руку, не поднимая на него глаз. Эртхиа перехватил ее за запястье.

– Пойдем.

– Так и будет всегда.

Ханнар хмурилась, накручивала на пальцы рыжие кудри.

– Так и будет. Всегда. Они будут рожать тебе детей. А я – что? За что?

– Не плачь.

Ханнар вздернула подбородок.

– Я не плачу. Никогда. Ты это знаешь.

– Ты этим гордишься. А я – плакал не раз. Разве сила – в сухих глазах и твердом сердце?

– И не в слезах.

– Нет.

– А в чем?

– Не знаю. Сила – просто сила. Она сама в себе.

– А в тебе есть?

– Ханнар!

– Ты, сильный, ты, царь! Можешь ты сделать что-нибудь, чтобы я родила тебе детей?

– Ханнар, ты прежде всех нас знала, что так будет. Ты моя жена, и я все сделаю для твоего благополучия. Но ты говоришь о невозможном.

– Я знала, – согласилась Ханнар. – Всё. Кроме того, что люблю тебя. Кроме того, что захочу родить ребенка хайарду. Что теперь ты называешь невозможным? Сделай что-нибудь. Я стояла сегодня перед Солнцем. Я просила об одном. Но Солнце не ответило мне. Оно никогда не отвечает. Почему, Эртхиа?

– Я не знаю, любимая.

Эртхиа обнял ее, жалея, но она не приняла жалости, вырвалась.

– Потому что я люблю человека, и мысли, и желания мои – человеческие, и мне нет дела до Солнца. И Солнцу – до меня. А Ханис презирает меня за то, что я заставила его сделать, и за то, что я напоминаю о его вине. И выходит, что у меня нет никого, ни защиты, ни помощи. Только ты. И раз ты теперь – мое Солнце, я прошу тебя: сделай что-нибудь. Сделай невозможное.

Эртхиа молчал, глядя в пол. Он был в Аттане царем, но не богом и не умел разговаривать с солнцем. Он знал только Судьбу, а какие с Судьбой разговоры? Вот не родятся дети у богинь от человеческих мужчин и у человеческих женщин – от богов. И вся им судьба.

Ханнар посмотрела на него пристально. Ей казалось таким легким прочесть его мысли.

– Судьба?

Эртхиа развел руками.

– Знать не знаю! – крикнула Ханнар. – Никакой Судьбы знать не знаю! Сделай что-нибудь, если ты мужчина. Разве ты не делал невозможного?

– Ханнар, Ханнар, успокойся. У Судьбы не просят, не требуют, она дает или не дает, но только сама. Что там у нее задумано – не знаю, только ей дела нет до наших чувств. Надо принимать ее дары и довольствоваться тем, что есть. Больше не выпросишь.

– Мне и Ханису-маленькому так сказать, когда он вырастет? Ему скоро шесть. Наши дети взрослеют раньше. Или ты сам ему скажешь – ведь он тебя зовет отцом. Когда он придет к тебе просить позволения жениться, что ты ему скажешь?

– Ханнар! – возмутился Эртхиа. – В чем я-то виноват?

– Во всем! – вскрикнула она, и если в глазах ее слез не было, то голос ее был солон. – Если бы ты не придумал на мне жениться и не отдал бы за Ханиса свою сестру…

А не поэтому был во всем виноват перед нею Эртхиа. Он был для неё всем, и все было от него и из-за него. Но сказать такое человеку богиня не могла, а уж Ханнар и подавно – не могла даже додумать эту мысль по-настоящему до конца. И Эртхиа, хмурясь, подбирал слова для оправдания, недовольный, чувствуя, что, и в правду, во всем и всегда перед Ханнар будет виноват только он. Настоящей причины и он не знал.

– Что я придумал? Судьба моя такая – увидеть тебя и любить, – тут Эртхиа проглотил проклятия, – любить тебя, ненаглядную, на горе себе. И тебе. И Ханису, и маленькому Ханису, и Атхафанаме… А только никто тебя не заставлял за меня идти. Мы сами это все устроили так, как оно есть. И не все ли равно теперь, кто что знал, кто чего не знал. Вот оно так есть. Надо нам жить и постараться быть счастливыми.

– Хорошо говорить! Полный дом детей тебе нарожают, одна вперед другой стараются. А я – что? А моему сыну кто невестой станет? Пойду к Ханису. Пойду. Надо мне дочь родить.

– Думать не смей! – закричал Эртхиа, схватив ее за руки.

– Пусти, больно! Не смей кричать на меня!

– Да как ты можешь? Чем шутишь? Я ведь вас обоих убью. Тогда не убил – теперь убью. Слышишь? Не смей говорить, не смей думать! А Ханису я скажу…

– Что твоя жена собирается к нему в опочивальню? Скажи…

Эртхиа отошел от нее подальше, на другой конец комнаты. Чтобы не ударить.

Ханнар перекинула косы за спину, оправила платье. Оглядела белые пятна на запястьях, уверилась, что синяки будут. Одернула рукава.

– Что ты можешь сделать? И как запретишь? Если сам не можешь дать мне ребенка?

Эртхиа повернулся и молча вышел. Ему пора было в Дом Солнца.

Он не хотел идти через внутренний двор, где наверняка еще сидели жены, обсуждая свое самочувствие и радостные надежды, похваляясь недомоганиями и опасениями. Едва не крадучись, он обогнул двор по веранде, проклиная все на свете, а более всего – женщин, из-за которых мужчина и повелитель в собственном доме хуже вора, с утра крадется в обход. Но было невмоготу улыбаться им, а обругать – не за что. Справедливость же полагал Эртхиа отличительной чертой и достоинством сильного.

И в собственных покоях не нашел он успокоения: раб, поклонившись, доложил, что прибыла царственная супруга бога Ханиса, сестра государя Эртхиа, почтенная Атхафанама. И хочет видеть брата.

Эртхиа взвыл сквозь зубы и повелел:

– Одеваться!

Пока ему расчесывали и умащивали благовониями волосы и бороду, пока надевали и стягивали многослойным поясом штаны, да наверх рубашку, да поверх рубашки кафтан, а потом еще пояс – любимый царем широкий пояс лучника, усаженный железными бляхами, да натягивали сапоги, да покрывали голову расшитым платком, да обвивали поверх этого другим, скрученным в жгут и перевитым золотыми шнурами и жемчужным низаньем, да прихватывали рукава браслетами над локтями и на запястьях, да укладывали оплечье и золотой нагрудник, да подавали кинжал, который он заткнул за пояс, и меч в ножнах, которые он пристегнул к поясу… нет, не успокоилась душа, не отошла от обиды.

Для нее, для нее одной оставил родной Хайр и пошел против отца, для нее же делил кров и пищу с немытыми кочевниками-пастухами, водил их по степи, сбивал в войско… Всё тут вспомнил Эртхиа, чего и знать не хотел. Ведь в ту самую ночь, когда натравила на него бывшего раба, Аэши-побратима, друга дорогого, и тот по рукоять всадил нож, насмерть… Ведь в ту самую ночь понесла своего ублюдка от родного брата, от другого побратима Эртхиа.

Ох…

Эртхиа только вздрагивал от клокочущего внутри. Пелена застилала глаза, вокруг головы тонко, тягуче звенело.

– Где царица Атхафанама? – спросил он. Никто из видевших его сейчас не мог видеть, насколько он похож на своего отца.

Ему указали дорогу и проводили в сад.