Вскоре после Грант-Пейнтона ушли и рабочие — им, по-видимому, нужно было не меньше часа, чтобы переодеться и отбить карточку ухода. А когда опустели два смежных отдела и Грайс остался наедине с Тельмой, его охватило боязливое беспокойство. Он понимал, что многие мужчины на его месте обязательно принялись бы подкатываться к пухленькой Тельме. Но ему не хотелось об этом и думать. Это был не его стиль. Бродя из угла в угол по отделу, он тщательно следил, чтобы Тельма не подходила к нему ближе, чем на шесть футов. Попробуй задень нынешнюю молодую девицу хотя бы плечом — враз окажешься насильником! День, суливший беззаботную свободу, принес ему только тяжкие испытания…

— Да поторапливайся же, Тельма!

Однако Грайс опять воспрянул духом, когда подошел наконец по извилистому переулку к викторианскому зданию Клуба Сент-Джуд. Вдоль клубного фасада тянулась темная аллейка, наверняка опоясывающая все здание — в самый раз, чтобы пообжиматься, как говорили когда-то его приятели-солдаты. Желание, которое он безжалостно подавил, искоса посматривая на юную Тельму в «Аль-бионе», опять наполнило его боязливым беспокойством, но он мысленно заменил Тельму милой Пам и успокоенно приободрился.

Войдя в дверь под аркой, он поднялся по широкой двухмаршевой лестнице на второй этаж, и гулкое эхо многократно умножило тяжелое топотанье Тельмы за его спиной. Клуб Сент-Джуд сразу же напомнил ему воскресную школу его детства — такие здания сотнями, если не тысячами, возводились в конце прошлого века. Еще на площадке между двумя этажами он уже знал, что, поднявшись, окажется в сыром верхнем вестибюле с темной нишей, где к стене прикреплена каменная раковина, над которой сально поблескивает мраморная доска для сушки посуды, да рядом, возможно, стоит заржавленная газовая плита об одной горелке в форме кольцевой трубки с дырочками, а прямо напротив входа виднеется двустворчатая дверь матового стекла, ведущая в большой, плохо освещенный зал. Но вот чего он никак не ожидал здесь увидеть, так это грубо сколоченного стола на козлах и трех одноруких швейцаров, неподвижно восседающих за ним под голой, без абажура, лампочкой, которая ярко высвечивала лаковые козырьки их форменных фуражек и блестящие металлические пуговицы на пиджаках.

Грайс, разумеется, не разобрал, те ли это швейцары, которые заставили его расписаться утром в Книге для опоздавших, но, увидев, как один из них сфокусировал на нем линзы своих очков, а два других демонстративно не обратили ни малейшего внимания, он безошибочно понял, какую организацию они представляют. Прошло несколько секунд, и швейцар в очках рявкнул, вспугнув тяжелую тишину:

— Билет!

— Простите?

— Вход только по членским билетам.

Хотя Тельма была всего лишь младшей служащей, Грайс, ища сочувствия, бросил на нее взгляд, свирепо проклинающий распоясавшихся бюрократов. Можно было подумать, что они с Тельмой пытаются проникнуть в секретный бункер, где хранятся все альбионские капиталы: Кажется, Пам говорила, что фирма поддерживает своих актеров-любителей, даже выделяет им какую-то денежную дотацию, но чего ради они развели здесь этот проклятый бюрократизм?

— Я еще не член труппы, — сухо сказал Грайс. — Меня пригласила миссис Фос.

— Фамилия?

Дальше последовала та же процедура, что и при его первом посещении «Альбиона»: очкастый швейцар спрашивал двух остальных, есть ли у них в списках Грайс, а они, водя костлявыми пальцами по замусоленным бумажкам, сообщали друг другу, что, мол, Грайс, а не Крайслер, но никто из них не потрудился ему сказать, найдена его фамилия или нет. Наконец первый швейцар подозрительно воззрился на Тельму.

— А эта юная леди куда?

— Она со мной, — объяснил Грайс.

Швейцар неспешно вздохнул и медленно, словно черепаха, закачал головой.

— Если ее нет в списках — нельзя. Она подала заявку миссис Фос, секретарю Приемной комиссии? — Швейцар говорил еще медленней, чем качал головой. Выяснилось, что о Грайсе их известили, но про Тельму никаких указаний не дали. И значит, его они пропустить могут, а ее нет.

Грайс хотел было начать спор, но вспомнил, что он и так опоздал. Вот ведь забавно — всякий раз, когда у него плохо со временем, ему преграждают путь однорукие швейцары.

— Ничего не поделаешь, Тельма, — сказал он.

Сначала ему показалось, что она проторчит тут до ночи. Пожимая плечами, шаркая по полу подошвами, и бормоча: «Эх, не получилось… А может, все-таки попробовать?» — она топталась перед швейцарами, явно не зная, как же ей теперь быть. Но потом уныло утопала к лестнице, и Грайс, радуясь, что отделался от нее, открыл, с разрешения очкастого швейцара, стеклянную дверь.

Как он и предвидел, перед ним был плохо освещенный, перекрытый поверху дубовыми брусьями зал с устоявшимся, хотя и едва заметным запашком школьных обедов. У дальней стены возвышалась просторная сцена, и над ней — арка из клееной фанеры, сделанная совсем недавно. Грайс, никогда не бывавший в любительском театре, смутно предполагал, что, войдя, увидит на сцене Пам, красящую какие-нибудь декорации или, пожалуй, надзирающую за окраской декораций, и снующих мимо нее любителей, которые таскают по залу экзотические штуковины из папье-маше; а режиссера или постановщика, или как он там у них называется, Грайс представлял себе похожим на гомосека, и он должен был стоять, уперев руки в бока, и убеждать актеров, чтобы они играли живей и непринужденней. Но сегодня любители устроили, по-видимому, генеральную, да к тому же ещё и публичную, репетицию: человек восемьдесят или даже девяносто сидело в зрительном зале, а на сцене несколько артистов — наверно, сливки альбионской труппы — разыгрывали пьесу, в которой Грайс тотчас же узнал комедию Оскара Уайльда, где не то Эдит Эванс, не то Сибилла Торндайк спрашивает: «Вы говорите — саквояж?» Никаких декораций на сцене не было, и Пам их вовсе не красила, а, разодетая в пух и прах по моде начала века, объясняла Ардаху — Грайс его сразу узнал, несмотря на приклеенные бакенбарды, — что она, мол, хотела бы влюбиться в человека по имени Эрнест. Стало быть, ее предложение поставить «Он пришел» отклонили, Грайс очень удивился, что на генеральной репетиции и Пам и Ардах держат в руках текст, причем Ардах явно не помнил из своей роли ни единого словечка. Похоже, что альбионские любители всегда репетировали свои пьесы в театральных костюмах, чтобы сжиться, так сказать, с образом. Пам выглядела очень мило, а играла, как решил Грайс, не хуже знаменитой Глинис Джонс. Зато Ардах, по его мнению, больше напоминал обезьяну с бакенбардами, чем артиста.

Когда Грайс вошел, к нему устремился Сидз, и, судя по тому, что он болтался у входа, его, видимо, держали здесь в статистах, да еще и заставляли работать по совместительству капельдинером. А ведь послушать Сидзовы самодовольные разглагольствования про альбионскую труппу — покажется, что без него она моментально захирела бы и распалась.

Он встретил Грайса очень странно: запрокинул голову, поднял вверх палец, затряс им и придушенно захихикал, будто ушутил над ним обидную, но веселую шутку, А потом, давясь от смеха, прошептал:

— Я же говорил, что мы с вами свяжемся!

Не зная, как отнестись к его словам, Грайс пошел за ним по центральному проходу и сел в указанное кресло неподалеку от сцены, опять же не понимая, зачем Сидзу понадобилось точно указывать ему место, если вокруг было полно свободных кресел. Однако он послушно но сел именно там, где тот его посадил — рядом с единственным зрителем в этом ряду, который сразу же повернулся к нему, многозначительно подмигнул и хрипато сказал:

— Так вы, стало'ть, тоже решили послушать эту лабуду?

Ваарт на сцене любительского театра? Человек с культурными запросами мелочного торговца — артист? Ничего подобного Грайсу и в голову не могло прийти. Но сейчас-то его интересовало другое: ему хотелось понять, где весь день ошивалась эта компания — Ваарт, Ардах, а главное, Сидз и Пам. Они, похоже, неплохо провели времечко в каком-нибудь баре, намеренно не взяв его с собой.